К вечеру я вошла в просторный вихарн Ват Пра Синг, опустилась на циновку слева от двери и неожиданно для себя повалилась на бок. Я лежала лицом к алтарной части, и взгляд мой скользил по ряду восковых фигур монахов, замерших, как живые, в центре зала, по традиционно золотой фигуре Будды за их твердыми спинами, по стенам, покрытым росписями в ланна-стиле, о котором мне рассказывал Старый, когда мы впервые пришли в этот храм, по тыльной стороне высокой черепицы, не перекрытой потолком, по испещренным тонким золотым рисунком поперёк темно-красного поля колоннам, и почувствовала вдруг, что я здесь дома, мне здесь спокойно, что я не хочу покидать эту страну, не хочу возвращаться туда, где меня знают, где я на виду. Я поймала себя на том, что мои мысли о покое противоречат действительным обстоятельствам: я не знаю, где Старик, не знаю, что случилось, не знаю, как действовать дальше.

Народу в храме было уже мало. Я поднялась с полу, прошла к окну, через которое мне навстречу втекал вечер, втянула ноздрями его душный жар. Ко мне приблизился монах и попросил на внятном английском, чтобы я не покупала птичек в клетке, что продают торговцы у входа.

– Они специально ловят их, а люди платят, чтобы выпустить птиц на волю. Это не хорошо, не покупайте, пожалуйста.

Я сказала, что знаю этот аттракцион и не стану платить нечестным людям, подумала, что вообще не дело торговать у храма, но вспомнила, у буддистов это не возбраняется, напротив, считается нормой. Я двинулась в сторону мондопа, библиотеки, небольшого здания из белого камня, украшенного равномерно расположенными фигурами танцующих дев снизу, и темно-бордового дерева, расписанного золотом в симметричных прямоугольниках во втором этаже. Я знала, там таится реликвия – инкрустированная перламутром шкатулка, хранилище священных писаний, зафиксированных на листьях бамбука, которые сложены по двадцать штук между тиковыми дощечками и обернуты шелком. Про эту таинственную красоту тоже рассказывал мне Старый. Библиотека затаилась в вечере, сама как шкатулка тонкой работы, изящная, невесомая. Вдруг мне стало холодно. Так холодно, что застучали зубы. Да. Я боюсь, что его уже нет в живых. Я боюсь, что уже поздно. Навязчивое видение – Старик, обернутый шелком, его члены, кости, иссохшиеся мышцы, кожа – череда листьев бамбука и тиковых дощечек, вложенных в инкрустированный жемчужными переливами гроб, шкатулка без плоти в ней, хранилище мыслей и чувств, – никак не уходило.

Никогда так медленно не двигался байк. Никогда так не тянулось время. Изжеванной до полного безвкусия жвачкой, мокрой резиной, мерзким киселем размазывались минуты, вечерняя приторная жара забивала нос и рот, затрудняла дыхание. Неподалеку от дома, привычно продолжая скрывать, что беру байк в аренду, сдала его. «Зачем?» – протянулось в голове. Обжигающий кусок льда снова возник в груди, под ребрами. Страх. Тяжко. Дрожали выше колен ноги. Всё.

Я подошла к дому. Двери закрыты, света нигде нет. Всё.

Я отворила ключом дверь, босиком прошла по первому этажу в его комнату. Фонарь у бассейна бросал свет сквозь стеклянную раздвижную стену на постель и мобильник на ней. Я раскрыла черный кожаный футляр, нажала кнопку: с десяток не отвеченных вызовов с разных номеров, непрочитанные эсэмэс-сообщения. Тыкаю пальцами, мешает дрожь и новый невыносимый холод в грудине и в бедрах.

– Сандра!

Меня дергает так, что мобильник выскальзывает из руки на простыни.

– Сандра! Чай будем? Ты читала эсэмэски в моем сотовом? Я же не знаю на память твой номер! Он же в телефонной книжке, на имени! Поэтому названивал весь день на свой телефон, хорошо, что хоть этот номер помню! А ты всё не брала трубку. Не слышала?

Он стоял в дверном проеме: высок, сед, худ. Он выглядел усталым. Он улыбался. В его улыбке были радость и вина.

– Ты что, выпил?

– Да, немного: друзей встретил нечаянно. Давних, питерских, учились вместе, потом по работе сталкивались, какое-то время жили рядом. Я что-то рано-рано проснулся и решил смотаться в Дой Сут Хеп, пока ты спишь. Думал, вернусь через пару часов, к завтраку. А тут так неожиданно…

Тошнотворная пустота и слабость превратили мое тело в вялую, обмякшую оболочку чего-то искромсанного, почти неживого. Душе моей уже не было больно, не было даже обидно. Я что-то отвечала и улыбалась, и потом принимала душ и засыпала, но это происходило как-то без меня, без моего участия и даже, кажется, без моего присутствия. Если такое можно представить.

Свой страх любят – отсюда страшные истории о страшных страданиях, необходимых для доказательства веры. Любят читать про пытки, самобичевание, сожжения, львов, терзающих плоть, жаровни, на которых бросали детей. Вера, Надежда, Любовь. Страстотерпицы, мученицы святы, потому что их Бог – мученик. Страдание есть духовность, высшая форма земной жизни. Любовь к страданию и боязнь его. Страх. Всё – страх. Страх силен. Страх божий. Во имя этого страха строятся великие памятники культуры во всех уголках планеты. В каждом – своему, единственно верному, правильному Богу.

Страх – созидатель. Религия – самовыражение страха, его лицо, его всепобеждающая сила. Нет ничего мощнее страха. Страх перед болью. Страх потери. Страх перед высшим, решающим началом. Страх перед смертью. Постоянна, потому что необходима, попытка этот страх умерить – оправдать смерть. Катализатор – страх. Из страха молятся. Веруют, созидают. Из страха перед мучениями рвутся в Нирвану.

Немного позже появился Влад, так, оказалось, зовут загорелого ретритчика с серьгами в ушах. Мы столкнулись с ним у овощного лотка:

– Курупита, ты тоже любишь манго?

– А кто ж его не любит? Ты знаешь таких?

– Пожалуй, нет, но это же возможно? – Трезвый он казался каким-то незащищенным, то часто моргал, сдвигая на кончик носа темные очки с маленькими стеклами в совершенно круглой оправе, то перемещал их на переносицу и тогда принимался усиленно оглаживать свое блестяще выбритое темя, покусывал сгиб указательного пальца, делал много других лишних движений и наталкивал на мысль о том, что и красавцы могут быть неуверенными в себе. А может, это была такая форма кокетства. Из жалости, или реальной симпатии, но я согласилась выпить с ним чашку кофе и поболтать. Сидя в удобном тиковом кресле из невыровненного куска дерева он шевелил пальцами ноги, перекинутой под прямым углом через колено, демонстрируя ухоженные ногти, рассказывал о том, как нанялся на неделю ухаживать за слонами, которых показывают туристам в селении неподалеку, и как таец-хозяин не выплатил ему за труд денег.

Кофе обжег мне небо, но был насыщенным и ароматным, капелька стекала по внешней стороне белой чашки, и я подбирала ее языком сразу после очередного глотка.

– Зато слоны утешали: такие умницы, смирные, ласку понимают. Но между собой ссорятся. Поднимаются на задние ноги, хоботы вверх, трубят! А спят по-разному: молодые могут лежа, а старые – стоя. Только днем, в самую жару. Да и то не спят, а скорее, дремлют, мне кажется. Мимо пройдешь, он глаз открывает.

Сандра разглядывала его правильный профиль, линию затылка, слушала с недоверием.