– Самый интересный сюжет? Тот, в котором присутствует загадка.

– Детектив? Старый, ты любишь детективы?

– Совсем не обязательно. Мне интересны события вне бытописательства, что угодно, но не истории, плоско отражающие события чьей-то судьбы!

– Символизм?

– Пожалуй, но не только.

– А как же твоя любимая «Анна Каренина»?

– О! Это далеко от бытописания. Это психологические разработки, рудники души. Да там и символизма хватает, «мужик с железом», знамения с первых сцен. Всё предопределено.

– А в чем же загадка?

– В том, как, какими тайными путями ведет к смерти любовь. Власть чувств, подспудная, темная. Власть сильна, если она скрыта, не откровенна. Истинная власть не выпячивается. Наличие «серых кардиналов» во все времена подтверждает стремление самой власти уйти в тень. Сила не имеет цели себя демонстрировать. На то она и сила. Люди часто воспринимают события по их внешней явленности, а что там на самом деле, за тем или иным происшествием, событием, громким скандалом, аварией, катастрофой – неизвестно. Часто внешняя эффектность – лишь ширма для чего-то более важного, должного остаться в тени. Особенно когда речь идет о власти денег.

– Ты же начал о власти чувств…

– Любая власть – это чувства, прежде всего чувства, раньше разума, сильнее него. Чувства рождает душа, и всё, что с ней связано – тайна. Тот, кто не боится исследовать этот безвыходный лабиринт, обречен на труд, который не имеет конца. Это бездна.

Так заканчивался последний радостный день. Воздух был, как всегда, как постоянно здесь, влажен, тяжел и глух. Воздух был зрим и осязаем. Который раз за тысячелетия тысячелетий существования тропиков вечер наполнялся тьмой, дышал, вибрировал, ложился. Но вскоре собрался уходить, как ушли утро, и полдень, и закатный час, чтобы потом явилась ночь, пряная, топкая. Массаж в Махавон Ват, монахи-студенты, голые рыбы в серебряном храме и поедание подкисленной нойны за тихой беседой уходили в зыбкое мерцание прошлого, своевременно и безвозвратно.

Я ждала в мучительном нежелании верить в необратимость, ждала этой фазы. Знала, что совсем скоро боль захватит нашу жизнь, подчинит ее себе окончательно, вгрызется в каждый миг, подавит, заслонит доброе прошлое.

Из заначек были извлечены новые пачки шприцов и ампул. Зашуршало в песочных часах, жестко подкатывался сокращенный остаток. Старик не роптал и не желал переходить на постельный режим. Днем, после инъекции, пользуясь прибитостью боли, читал и записывал что-то в ноутбук в нижней гостиной по соседству с налаженным сквозняком – из пальмового садика через широкое окно-стену, мимо его высохшей фигуры в кресле – к бассейну, в раздвинутые настежь стеклянные двери. Вечером иногда спускался даже в освещенную изнутри воду, прямо в льняных брюках и сорочке, стоял по грудь в голубом зыбком сиянии, дрожащими руками держась за поручень, потом отправлял меня принести полотенце. Я делала вид, что ухожу, стерегла его тяжкое дыхание, мучительное наслаждение теплой влагой, тяжкие его мысли и трудный подъем по трем пологим ступеням, выходила с приготовленной загодя махровой простыней, накрывала плечи. Мы двигались вдоль холла к его спальне, и за нашими босыми ногами тянулись ручьи теплой воды, стекая из-под простыни с льняных брюк, которые он позволял мне медленно и осторожно скрутить с бедер и ног, с костей, обтянутых истончившейся кожей, что, казалось, уже не имела мышечной прослойки под собой. Он лежал в простынях, а я скатывала сырую серую ткань, будто соскабливала самою кожу, и мне было страшно.

– Фокус с летом не удался: за осенью должна следовать зима. Я никогда бы не стал завещать свое тело для патологоанатомических экзерсисов. Наука тела, как вся материальная премудрость – пустое. Было бы целесообразно отдать на препарацию свою душу.

– Зачем, Старый?

– Наверное, прозвучит выспренне, но смертью своей я хотел бы принести пользу. – Он трудно и тихо засмеялся.

Теперь я ждала, когда Старый решит собираться в Паттайю.

Безысходная необходимость делать вид, что настроение мое ровно, я бодра и оптимистична, вытягивала много сил. Вопросов я не задавала.

В воскресный вечер Старик отправил меня побродить по ночному рынку, что еженедельно в выходные щедро раскидывался по улице Ратчадамноен от ворот Та Пе до храма Пра Синг. Я приглядывала какие-то подарки, вместе с толпой обтекала слепцов, усевшихся со своими ударными и смычковыми наземь, вереницей, в затылок друг другу посреди дороги; проталкивалась к стеклодуву посмотреть на огненные шары, примеряла невесомые сандалии, кашмировые и пашминные палантины, глотала приторный, обжигающий пальцы и губы, только что испеченный розовый батат и, наконец, купила две шикарные сумки ручной работы: мужскую коричневую с нарезными деталями и застежкой из скорлупы кокоса – Старику, и женскую – с вмонтированными в кожу кусками столетней потертой вышивки шелковой гладью. С подарками и сладостями в пакете я торопилась домой. За мной увязался не агрессивный, но надоедливый австралиец лет тридцати, с уговорами заглянуть с ним в «Верхний бар», грязноватое заведение с хорошей электронной музыкой, казавшееся мне притоном, что посещают люди в стиле бохо. Мне было смешно от его акцента, от незлобного бурчанья в ответ на мои отговорки и упорного телепания позади по неровностям тротуара. Вовремя притормозив «красное такси» я оставила австралийца махать мне вслед руками.

Старика дома не было.

Я искала всюду, без системы, терялась в витых переулках, плутала по тупикам и закоулкам, проникала на территории спящих монастырей и в дворики гестхаусов. Всю ночь. Я взяла напрокат джип и изъездила квадрат вдоль и поперек. Я зачем-то поднималась по расшатанной деревянной лестнице, тонущей в дыме и застарелом запахе мочи, в «Верхний бар» – а вдруг решил вот послушать музыку, кто знает, что могло взбрести ему в голову. Да как он сюда бы забрался?! Я спускалась, и меня обступали разрисованные опиумным воображением и разводами пьяной мочи стены, и догонял тот вечерний австралиец. Я возвращалась домой, начинала все сызнова и набирала, вызывала, вызывала номер Старика.

Еле дождалась рассвета. Он просочился снизу из-за соседних домов и потихоньку стал набирать силу. Еще раз попыталась набрать номер. На этот раз не было даже гудков. Многотоновая женская речь вещала, должно быть, о том, что номер вне зоны действия. Джип, взятый напрокат с вечера, громоздился черной лаковой кучей, ждал меня. Кондиционер работал хорошо. Заправилась. Прав, годных в этой стране, у меня нет. Плевать, здесь дорожная полиция не останавливает, а если что, откуплюсь. Я рванулась из города в сторону гор, в рань, в рвань своего страха. Город, как в рану, вплывал в утро, монахи отправлялись на кормление: тайцам пора просыпаться. Я оставила в стороне золотую, подпаленную ранним солнцем рассыпчатость Дой Су Тхепа и вышла на маршрут 107. Двигаться было трудно: дорога завилась среди гор, закрутилась. Хотелось скорости, но приходилось жать на тормоз, мешали правый руль и левое движение. Хотя как разделить на левое и правое дорогу шириной в два метра? Зелень мельтешила углами поворотов, пальмы сменились хвойными склонами. Часа за два с половиной я надеялась добраться до Чианг Райя, а там – километров шестьдесят до границы. Не тут-то было. Дорога выскальзывала из-под колес, стараясь утечь прочь, изгибалась и скручивалась, как дороге не положено. Повороты в двести градусов – слишком, даже для горной трассы. Главное, чтобы на этих участках не попадались встречные. Конечно, надо было ехать по сто восьмой, нижней прямой трассой, но почти четыреста километров казались до этого слалома слишком долгими. Теперь покручусь тут не один час… Ладно, неважно.