Поезд уже близко. Машинист выдает протяжный гудок, подавая к перрону пропитанный степной пылью пассажирский состав. Притормаживая тонны бегущего железа, локомотив извергает последние излишки пара и останавливается. Встречающие бегут по платформе, жадно вглядываясь в окна вагонов. Им не терпится увидеть родные лица. Седая женщина с измученным, изрезанным резкими морщинами лицом бежать не может. Молодой человек в очках поддерживает ее под руку.

Пассажиры выносят узлы и чемоданы, носильщики катят тележки с поклажей. Женщина их не замечает. Она смотрит на человеческую суету сквозь годы тоски и одиночества, выпавшие на ее долю. Но Моисея, своего Мосеньку, родного, украденного у нее человека, видит сразу. Вот он приближается, ставит на асфальт перрона маленький чемоданчик и опускает руки. Так они стоят друг напротив друга – два человека, которых раздавила родина, ради которой они не жалели жизни, и их сын, лишенный этой родиной детства.

– Товарищ Зелен, а мы вас повсюду ищем! Скорее в депутатский зал! Вас ждут. Там все готово.

Прибывший с удивлением смотрит на молодых сытых парней в белых кителях и сталинских фуражках с высокой тульей. Они подхватывают Моисея Семеновича и его жену под руки, берут его чемоданчик, заискивающе заглядывают ему в лицо.

– Куда они меня ведут, Клава?

– Не знаю, Монечка. Я ничего не знаю…

Их заводят в депутатский зал и почтительно расступаются. К Зелену, разметав руки для объятий, медленно и торжественно наплывает зампред Совмина. Моисей Семенович не делает ни одного шага навстречу. Только морщины в уголках его губ становятся жестче.

– Ты меня не узнаешь, Моисей? Это я, Анастас. Твой нарком!

– Пришел встречать своего убийцу? – сухо бросает Зелен.

Микоян теряется, опускает руки, сникает:

– Что я мог сделать? Ведь время было такое, Моня, – оправдывается он.

– Время делают люди, – глухо возражает Моисей Семенович: – И ты был из этих людей не последний.

К ним семенящим вкрадчивым шагом спешит буфетчик в белоснежном фартуке и колпаке. На вытянутых, дрожащих руках поднос с бокалами. Подскакивают помощники, подают бокалы Микояну и Зелену.

– Давай выпьем, Моня, и обнимемся. Теперь все позади. Нас столько связывает. – Анастас Иванович тянется хрусталем к хрусталю своего бывшего зама.

– Предательство связывать не может, – отвечает Моисей Семенович, выплескивает вино на пол и ставит бокал на поднос. Все замирают. Начальник вокзала бледнеет, в глазах помощников смятение. Они смотрят на рано постаревшего маленького мужчину, который пережил ужас черносотенных погромов, вынес на своих плечах ненависть гражданской резни, лихолетье двадцатых, позор финской кампании, нечеловеческий груз первых лет войны, а получил в награду за все это десять лет каторги. И они боятся его. Боятся потому, что этот сухонький еврей позволил себе роскошь остаться человеком.

– Пойдем, Монечка. Не надо волноваться. Ты, наверное, очень устал с дороги. Я тебе твою любимую курочку приготовила. – Клава выпрямляется, берет мужа под руку, и они вместе с сыном ведут его в дом, куда его десять лет не пускали.

США. Нью-Джерси. Форт-Ли. 2004 год

– Господи, сколько этот малыш может съесть! Ему же станет плохо, – ужасается Наталья Андреевна, наблюдая, как трехлетний Иван Александрович Слободеки заталкивает в свой детский ротик четвертую котлетку из белого мяса королинской индейки.

– Не беспокойся, Наташа, внучок пошел в прадедушку. Старик Слободеки мне рассказывал, что в детстве пугал аппетитом своих родителей. – Семен Григорьевич расхохотался и обнял жену за плечи.

– Пусть ест. Лишь бы на пользу, – успокоилась Наталья Андреевна, ласково поглядывая на мужа.

Алекс Слободеки вывез из России не только жену, но еще умудрился женить Сотова на своей теще. Они жили впятером, хотя самого Алекса в доме видели редко. Он либо засиживался допоздна в офисе, либо летал по свету, расширяя алкогольную империю деда. Нередко посещал и Москву. Акции Новомытлинского водочного завода он выкупил и исправно платил налоги в казну демократической России. В самом Новомытлинске молодой американец на свои средства отреставрировал городскую церковь и наконец достроил дом для престарелых, поскольку у местного бюджета денег для этого благого дела так и не хватило. Туда и были переселены родители бывшего владельца местного водочного завода Чумного. Сам Михаил Федорович исчез и больше его никто никогда не видел.

Марина Сегунцова, превратившись в госпожу Слободски, хоть и родила Ванечку, институт не бросила. Алекс устроил ей перевод в Калифорнийский университет, где четыре года назад недоучился он сам. Молодая женщина тосковала по мужу, которого видела редко, но скучать ей было некогда. Марина вела напряженную общественную работу. Вот и сегодня, оставив сына на попечении Натальи Андреевны и Сотова, она шагала в шеренге демонстрантов. Манифестацию устроили жительницы особняков Форт-Ли. Они несли плакаты с требованием узаконить использование настоящих дров в каминах своих вилл. Марина вместе с соседкой Эмили, женой банкира Нила Бригса, гордо несла транспарант, гласивший: «Живой огонь каждому американскому очагу!» При этом лицо молодой женщины выражало твердость, а глаза светились гордостью человека, уверенного в причастности к большому и праведному Делу.

Кохила, Эстония – Москва, 2004 год