В этой связи я хочу вернуться к начатому в первой главе обсуждению закамуфлированных амазонских насекомых, известных как палочники, которых энтомологи называют фазмидами. Я хочу поразмышлять здесь об этих насекомых с точки зрения формы. Как я уже упомянул, их иконичность основывается не на том, что кто-то заметил их сходство с веточками. Скорее, сходство палочников есть результат того обстоятельства, что предки их потенциальных хищников не заметили различий между их предками и настоящими веточками. В процессе эволюции выжили те разновидности палочников, которые были менее всего заметны. Таким образом, определенная форма – «соответствие» между веточкой и насекомым – без особых усилий стала распространяться в будущее.

Форма в таком случае не накладывается сверху, она выпадает. Безусловно, это результат некоторой интерпретативной попытки, которая интуитивно нам более знакома; она проистекает из способов, посредством которых хищники «прилагают усилия», чтобы уловить различия между определенными насекомыми и окружающими их условиями. Съеденными оказываются те насекомые, которые недостаточно похожи на веточки. Отношение иконичности к смешению или неразличению (см. Главу 2), которое явствует из того, как распространялась «веточкоподобность», отчасти объясняет странную логику формы и ее непринужденного распространения.

Словесная игра Луизы иллюстрирует определенную свободу иконичности от наших ограничительных намерений. Иконичность может выпасть из символического, но не из семиозиса или значимости. При соответствующих условиях она может без труда исследовать мир, создавая неожиданные ассоциации.

Этот вид исследовательской свободы, я думаю, имел в виду Клод Леви-Стросс (1966: 219), когда писал о неприрученной мысли (не следует путать с мышлением «дикарей») как о мысли «в диком состоянии, в отличие от мысли возделанной или одомашненной, с целью достичь упорядочения». Полагаю, это подразумевается и в предложенном Зигмундом Фрейдом осознании того, как бессознательное участвует в своеобразной самоорганизующейся логике, на которую намекает Леви-Стросс. Эта логика хорошо прослеживается в трудах Фрейда (Freud, 1999) о сновидениях. Заметна она и в его отношении к оговоркам, неправильному употреблению слов и забытым именам. Таковые возникают в ходе повседневного разговора, когда по какой-либо причине задуманное слово подавляется (Freud, 1965), и иногда они, как с удивлением отметил Фрейд, передаются от одного человека к другому подобно заразе (85). В английских переводах его работы эти «ошибки» названы парапраксисами, от греческого parapraxia, что означает неполноценное выполнение преднамеренных действий. То есть, когда «цель [мысли] достичь упорядочения» исчезает, остается то, что является вспомогательным или выходящим за пределы практичного: недолговечное, но не требующее усилий иконическое распространение самоорганизующейся мысли, которая находит отклик в окружающей среде и таким образом исследует ее. В случае с парапраксисом оно может принимать форму спонтанного производства аллитерирующих цепей, которые связывают забытое слово с подавленной мыслью (Freud, 1965: 85). Идеи Фрейда, указывающие совершенно прямо на «экологию разума», должны были способствовать осознанию этих иконических ассоциативных цепочек мысли (и даже найти способы содействовать их быстрому увеличению), а последующее наблюдение за ними должно было приоткрыть тайну сокровенных заповедников, которые эти мысли исследуют, отдаваясь эхом в психике.

Фрейд, конечно, хотел приручить такой вид мышления. Для него такие мысли были средствами к достижению цели. Целью же было выявить подавленные скрытые мысли, с которыми они были в конечном счете связаны, и таким образом вылечить своих пациентов. Сами ассоциации, как отмечает Кая Силверман (2009: 44), по существу не имели для Фрейда значения. Вместе с тем есть и другой вариант понимания таких цепей ассоциаций, которого придерживается Силверман (2009: 65)[159]. Ассоциации не являются случайными и не указывают только внутрь, в направлении психики; напротив, они существуют как мысли в мире, как примеры своего рода мирского мышления, на какое-то время ставшие неприрученными благодаря особенному человеческому разуму и его особым целям.

Вот что предлагает мышление Луизы. Это – творческое начало, которое проявляется в способности слушать (Silverman, 2009: 62), и его логика лежит в основе анализа окружающего мира, который может предпринять антропология по ту сторону человека. Если Америгу стимулировала мысль «достичь упорядочения», то Луиза позволила мыслям леса перекликаться до некоторой степени более свободно, когда они проходили через нее. Звуковая форма этой вокализации смогла распространиться благодаря тому, что имитация Луизой крика муравьеловки осталась ниже символического уровня, а потенциальное устойчивое «значение» – в состоянии неопределенности. Посредством цепочки частичных звуковых изоморфизмов крик чúрики’ повлек за собой ряд экологических отношений, в результате которых следы дикой кошки преодолели пространственные и видовые границы через густую чащу к тому месту, где Луиза собирала конский каштан, когда ее собаки были атакованы.

ОБОБЩЕНИЕ И КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИЯ

Несмотря на вероятный сценарий, присущий этому виду игры, доступ к перспективе на уровне типа – способности распознать крик кукушки шикуá’ или шипение муравьеда как случаи предзнаменования Шику́хуа – наделяет силой. Именно эта формальная иерархическая логика обусловила стремление Хаминауа отправиться в ученики в места, расположенные вниз по течению. Там он смог увидеть реку, на которой вырос, как одно из проявлений более широкого и общего паттерна. Благодаря этому процессу обобщения и концептуализации (upframing) Хаминауа обрел перспективу эмерджентного уровня более высокого порядка (своего рода «типа»), охватывающего отдельные реки и стоящие на них деревни, понимаемые в этом случае как системные элементы более низкого уровня («экземпляры»). Именно эти свойства логической иерархии, воплощенные в экосистеме, позволили шаману изменить свое положение в общественно-политической иерархии.

Неудивительно, что отношения между людьми и духами, подобно отношениям между людьми и животными, формируются иерархическими свойствами, присущими семиозису. В этом случае движению вверх по иерархии также сопутствует вложенная, возрастающая способность к интерпретации. Как описывалось в предыдущей главе, руна с легкостью понимают значения собачьих вокализаций, однако собаки могут понимать человеческую речь лишь под воздействием галлюциногенов. Схожим образом нам, людям, нужны галлюциногены, чтобы понимать лесных хозяев, тогда как сами духи без труда понимают человеческую речь: руна достаточно просто говорить с ними – что они, собственно, иногда и делают в лесу. Подобно тому как «высказывания» животных можно считать экземплярами, требующими дальнейшей интерпретации, чтобы соответствовать определенному типу, ограниченное восприятие людьми сферы духов также нужно перевести на более общий язык, чтобы понять его в истинном свете. В повседневной жизни руна видят дичь, на которую охотятся в лесу, как диких животных. Однако они знают, что это не истинное воплощение зверей. С более высокой перспективы духов-хозяев, владеющих этими животными и защищающих их, они на самом деле одомашнены. То, что руна видят серокрылым голубем-трубачом, чачалакой, гокко или тинаму, в действительности является цыпленком духа-хозяина. Здесь также есть иерархия, принявшая определенные логические свойства семиозиса. Все эти дикие птицы, которых руна видят в лесу, представляют собой конкретизации более общего типа – Цыпленка, согласно интерпретации на более высоком уровне. А это нечто большее, более высокий эмерджентный уровень, есть также нечто меньшее. У всех этих лесных птиц есть что-то общее с цыпленком, однако отношение к ним лишь как к цыплятам, каковыми они в некотором смысле также являются, стирает их видоспецифичные особенности.