Семья и отношения с родными – первое, над чем он стал работать. Ибо именно это тянуло меня вниз в момент нашей встречи. И к моему ужасу и отрицанию, Нестеров сказал забавную вещь: что мой отец прав. Помогать матери и Рамилю или нет – всего лишь выбор. И хотя это прекрасно, что я для них стараюсь, в первую очередь должна заботиться о себе. Потому что никто и никогда не станет обо мне заботиться так, как могу это сделать я. Я работаю ради обеспечения в первую очередь собственных потребностей, это моя жизнь. Никто не проживет ее за меня, никто не сделает ее лучше для меня. Никто не станет думать в первую очередь обо мне. Даже моя мать.

Не верю? Пожалуйста: приехала ли она ко мне в Петербург в клинику? Нет. Могла бы? Да. Но не поехала. Рамиль ее шантажировал? Да. Но тем не менее она сделала выбор. Она устала разгребать последствия опрометчивого поведения сына. Еще больших проблем с ним она бы не вынесла. А я… как-то справлялась, да и отвыкла она от заботы обо мне. Да, мама не была в курсе довольно многих подробностей, иначе, скорее всего, помчалась бы так, что волосы назад, но уж тут как есть. Например, она ничего не знала о моей беременности. Или о том, что мне оставался один шаг до полного истощения. Она не плохая, она меня, бесспорно, любит, но это не делает ее моей должницей. То, что она отпустила меня в Петербург, тоже было ее выбором, а у любого выбора есть последствия.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я обязательно заплачу свою цену за то, что временно отказала маме и брату в материальной помощи. Но по-настоящему должна я только одно: выбраться из ямы, в которую загнали меня Кифер и Эви. Они тянули меня вниз, Бехчин – вверх. По-моему, тут выбор очевиден и однозначен. Рядом с Эви я бы не справилась. А сейчас… вдруг это мой шанс на улучшение качества жизни? В общем, виноватой я себя теперь не чувствовала, хоть и остро ощущала сгущающиеся тучи над головой.

– Сколько тебе надо денег? – вдруг грубо спросил Бехчин. – Сколько надо, чтобы ты перестала загоняться по этому поводу, нашла нормальное жилье и перестала себя принижать? Сто тысяч? Двести? Я тебе одолжу. Я серьезно, Дияра.

– Ты ненормальный! Да чего ты вообще со мной возишься, чего прицепился? Я тебе никто!

Он вдруг зло усмехнулся.

– Хочешь знать историю моего позора? Ладно, я тебе расскажу, – вдруг огрызнулся Миша. А я лишь удивленно заморгала и автоматически слопала полную вилку еды. – После балетной школы я попал сразу в Мариинку. В кордебалет, но – в Мариинку. Это ли не круто? Так я подумал – и засел там на пять лет. Пять гребаных лет без единого колыхания в сторону солиста. Я пытался, я разговаривал, я уговаривал, я работал как проклятый, чтобы заметили, но меня лишь снисходительно трепали по плечу и говорили: «Молодец, трудяга, так держать!» И кто-то из ребят вдруг припомнил: «Бехчин, есть один мужик в Питере, он с одного взгляда таланты видит, сгоняй, а вдруг?» И я пошел. К Савельеву, – хмыкнул он. Я застыла с открытым ртом, не донеся до него новую порцию еды. – Он посмотрел меня и… предложил место в кордебалете. Я был раздавлен. Менять кордебалет на кордебалет притом, что Мариинский театр котируется выше? Какого черта? Я ему этого не простил. Упорствовал, ходил по просмотрам, попал в Михайловский театр. За какие-то четыре года добрался до первого солиста и... как полный кретин, поперся к Савельеву снова. Хвастаться!

Бехчин вдруг рассмеялся своим воспоминаниям. Я тоже усмехнулась, потому что по навязчивым идеям я тоже профи. Мне его поведение вполне понятно.

– А он просто взглянул на меня, фыркнул и сказал: «Молодец, а зачем пришел-то?» Я ему ответил: «Вы не верили, что я чего-то добьюсь, а я вот такой. Крутой!» Ну, я, конечно утрирую, но суть такая. А он: «С чего ты взял, что не верил, Миша? Я не сомневался, что ты добьешься, ты же упертый. Но зачем я тебе? Такие, как ты, всегда добиваются. Только это другое, это не талант. Талантливые люди далеко не всегда обладают нужными качествами для того, чтобы быть замеченными. Их «забивают» тебе подобные, потому что в наш век амбициозность ценится выше. Им нужен кто-то, кто даст крепкую опору под ногами, иначе мир вообще не узнает о том, как оно могло бы быть». А затем он дал мне контрамарку на «Спящую красавицу» с пропуском за кулисы.

Мишка грустно улыбнулся, поднялся со стула и достал из холодильника свеженькую банку пива.

– Не предлагаю, – сообщил он мне зачем-то и продолжил: – О том, что Савельев забрал какую-то девчонку прямо из балетной школы в солистки, слухи ходили по всему Петербургу. Но ты примерно можешь догадаться, какие то были слухи. – О да, еще как! Шадрин просветил меня о том, что бывает, когда на одной дорожке встречаются девочка и мальчик, профессионально друг с другом связанные. Впрочем, я думаю, что и мальчик с мальчиком бы не остановили подобные пересуды! – Каюсь, настроен я был крайне скептически. Но я видел, как классно ты танцевала, а потом видел, как ребята не пригласили тебя с собой отметить спектакль. Меня пригласили, тебя – нет. Прав Савельев был про тебя. Сделай уже что-нибудь со своей неуверенностью. Найди нормальную квартиру и выбей через Кифера оклад солистки и отказ от ежедневных кордебалетных спектаклей в пользу других ролей. Уверен, у тебя получится. Этот человек терпеть не может делиться, пусть даже и репетициями.

Несмотря на боевой настрой с вечера, на репетицию мы шли как на плаху. Я понимала, что, если вдруг Кифер не передумает, все станет очень и очень сложно. Обязательно всплывет наш с Полем роман и начнутся пересуды, намеки на протекцию. Но, как сказал бы Нестеров, я знаю, что это не так, а остальное не имеет значения. Именно это я повторяла за завтраком, с трудом впихивая в себя… кофе. Бехчин долго молчал, а потом вдруг хлопнул по плечу и сообщил:

– Ну да ничего, мне же легче тебя таскать будет.

Приехали мы не первыми, на что красноречиво намекала машина Кифера.

– Ну привет, любимый, – мрачно буркнула я, глядя на черную красавицу, поблескивавшую идеальными боками.

Я не сомневалась, что эта крошка не бывала ни в одной аварии. Если бы кто-то посмел врезаться в Кифера, то он бы уже был жестоко убит, закопан, раскопан, порублен на куски и похоронен еще раз. А Поль бы уже сидел. Но обязательно с гордым видом. По-моему, ничто на свете не было способно стереть с его лица печать превосходства над бренным миром. С серебряной ложкой во рту он родился, что ли?

Любимый. Поля я так называла когда-то разве что в мыслях. Теперь же и вовсе это шло в лучшем случае как издевательство. Но как бы я ни старалась дать себе установку на то, что мы вместе работаем – и только, убежденности не было. Внутри все дрожало и звенело от понимания, что теперь мы будем без конца видеться, а работать так и вовсе в теснейшем контакте. Как раньше. Когда я плакала, а он меня успокаивал. Когда он еще был чуточку моим. Как бы не забыть моим предательским телом, как я на самом деле зла на него за Эви. И Лебковскую. И то, что он оставил меня умирать в клинике. Умирать – и убивать нашего ребенка. Как бы то ни было, Кифер тоже был причастен к гибели этого ни в чем не повинного создания. Поль не стал защищать меня, а значит, и его. Есть что-то ужасно неправильное в таких вот разрывах, потому что один из ответственных людей может оставить другого в разломанном состоянии, но при этом вынужденным отвечать за последствия. За ребенка! Совершенно беззащитное существо, которому нужны двое. И в итоге все, что было в нас хорошего, включая это маленькое чудо, исчезло вместе с дымом. Дымом от пожара, в котором «мы» неминуемо и так скоро сгорели.