Так вот и с «контркультурой». Понимал преотличнейше Федор Иванович пагубность влияния многих порождений «контркультуры» на общественное сознание Запада, особенно на молодые поколения. Ведомо было ему и то, что надобно отделять зерна от плевел. А главное – во всей ясности было открыто швачкинскому пониманию: с противником, особенно идеологическим, одним поношением не обойдешься. Стройная, убедительная система аргументации нужна. Тогда очевидно станет: наши позиции сильны, идеи животворны.

Но чтобы вести дело подобным образом, понимания мало. Служение здесь необходимо, увлеченность. Знания. Любовь, если хотите, в конечном-то счете. А, как мы уже имели случай отметить, любовь была для Швачкина субстанцией назывательной. Потому все высокие материи, находившиеся в орбите деятельности Федора Ивановича, были, говоря попросту, ему «до лампочки».

Потому и скучал наш член-корр.

«Может, закругляться?» – подумал Федор Иванович. Но тут вспомнилось: «Снегопад – прототип небытия».

Заседание прошло вроде бы обычно, как всегда. Но по окончании случился инцидент, Федора Ивановича раздраживший и озадачивший.

Все покинули кабинет, а профессор Кучинский задержался.

– Что-то неясно, Дмитрий Леонтьевич? – спросил Швачкин.

– Если хотите, неясно, – поджаро подобравшись, сказал Кучинский. – Мне неясно, почему вы, Федор Иванович, позволяете этот странный и, на мой взгляд, недопустимый тон в беседах с сотрудниками?

Так, что-то новое. Все нутро Федора Ивановича насторожилось, но тут же решил: спусти один раз – дальше с профессором-новичком не совладаешь.

– Пристрастие к французам Дмитрий Леонтьевич, я гляжу, штука опасная. Вы уж себя французской гувернанткой ощутили. Руководителей воспитывать задумали. Так я уж не в том возрасте.

Кучинский ответил не сразу, замер, только усы нервически заходили. Пауза дала Швачкину знак: стушевался рыцарь-то. Хорошо. Следующий раз уже не рискнет соваться. Но Дмитрий Леонтьевич, беззвучно сжевав голосовой взрыв, готовый вырваться в просторы кабинета, сказал ровно, почти спокойно:

– В таком случае я надеюсь, что возраст ваш даст вам возможность самому перевоспитаться. К беседам нашим вернемся, когда данный процесс свершится.

И пошел к двери. Однако, точно вспомнив нечто важное, резко повернулся:

– А также после того, как извинитесь перед Ольгой Дмитриевной.

Может, будь на месте Швачкина любой другой, кого непривычность ситуации могла поставить в тупик, он бы или смолчал, или ответил дерзостью, тем паче дерзость в тысячах обличий была Федором Ивановичем отработана. Так-то – другой. Ассортимент же реакций нашего член-корра был воистину неохватно широк.

Голосом, исполненным добродушия, произнес:

– От души порадуюсь, Дмитрий Леонтьевич, если в вашем секторе, – на слове «вашем» Федор Иванович сделал легкое педалирование, – утвердятся отношения с женским персоналом в традициях трубадуров и прекрасных дам.

Кучинскому следовало из этого извлечь: «Беседовать-то, если угодно, можем в формах изысканных, а из виду упускать, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, не позволим».

Поскольку по поводу тематической специализации Кучинского Федор Иванович уже сегодня прошелся дважды, можно бы и приостановиться. Но – кто без греха или с безупречным чувством меры! – Швачкин сделал еще один фехтовальный выпад:

– Да и вообще гордость за свои труды по воспеванию рыцарских мадригалов не основание для патетических декламаций в служебных вопросах.

Глянув в упор на Швачкина, Дмитрий Леонтьевич произнес отчетливо, даже как бы словами вразбивку:

– Что до моих трудов, то, должен вам заметить, я испытываю гордость лишь за один: брошюра «Марш артиллерии в условиях лесисто-болотистой местности». И для патетики – кстати, без иронического оттенка – он мне все основания дает.

Чтобы у вас не появилось впечатление, что автор, говоря о специалисте по французской литературе, в этом месте что-то напутал, объясняю.

Действительно, на длинной полке трудов профессора Кучинского почетное место занимала та тоненькая брошюрка на газетной бумаге.

Кандидат филологических наук Кучинский, он же командир батареи лейтенант Кучинский, создал это сочинение при свете голубого вихорька, высовывающегося из сплющенной артиллерийской гильзы.

И было это неказистое издание воистину гордостью Дмитрия Леонтьевича, как и сама война – точкой отсчета всей его нравственной жизни на долгие последующие времена.

– Ага, – иронически поморщился Федор Иванович. – Надо понимать, что менестрельские песнопения желаете соединить с уставом строевой службы в качестве предписания по этикету?

Дмитрий Леонтьевич же (как это часто делал сам Швачкин) мимо, будто ничего и не произнесено, вернулся к разговору об Ольге Дмитриевне:

– Извинитесь. Причем публично. Как обидели.

И вышел, не простившись.

Как было отмечено выше, инцидент озадачил Федора Ивановича и даже раздражил. И тем не менее придавать особого значения данному случаю нужды не было. Не таких ломали! Обомнется! Необходимо только создать ситуацию, а может, даже систему ситуаций, в которых Кучинский беспомощно забарахтается.

А из мозговой подкорки вдруг опять выползало:

«Снегопад – прототип небытия».

Светка подумала: наверное, Прохор Прохоровичево бельишко уже подсохло, надо бы погладить, а то к утру не успеешь. Она даже мысленно достала утюг и поставила на газ. Вообще-то утюг некогда был электрическим, но, многократно чиненный самой Светкой и столь же многократно перегоравший, превратился наконец в подобие того чугунного утюга, которым гладила белье вся «коридорка». Как тяжелая, закопченная невзгодами и временем баржа, плавал тот утюг по белому половодью простыней и озеркам пеленок. Не было у того утюга-баржи единого хозяина-капитана, всякий раз вела его другая рука, кому в тот миг была в утюге нужда.

Случалось, утюг требовался одновременно двум, а то и трем хозяйкам: детей наплодили, население росло, могла и взвихриться ссора. Случалось, Полонский подолгу задерживал утюг, так как не просто гладил, а сушил им свою единственную гимнастерку, пар от которой грозовыми тучами заполнял кухню, и поднималось:

– Напустил лошадиного пару! Катись к себе! – Фенька Митрохина.

– Господи, вы что, белье своим варевом поливаете? Ароматы, ароматы! – Люська-Цыганка.

– На костерке суши, расщепи тя полено! – Семеныч.

А потом кто-нибудь из женщин, отпихнув Полонского: «Давай уж я», – начинала утюжить его гимнастерку, умея сообщить болотной тусклости уставшего материала глянцеватую щеголеватость.

Электрический утюг обитатели «коридорки» подарили Светке на новоселье как знак иной жизни – личный, зеркальный, самонакаляющийся. Когда утюг почернел и электрическая его утроба спеклась, Светке бы огорчиться. Но она даже обрадовалась, потому что обращение современного красавца в своего собрата прежних дней чем-то непонятным вдруг смягчило Светкино сегодняшнее одиночество.