потом ходит с нею по комнате, держа младенца столбиком и поглаживая по спинке – чтоб молоко улеглось и живот не болел. Они почти не разговаривали, Лупа и Яков, и доктору вспоминались порою два чемберлена, глядевшие друг на друга как в зеркало, с веселым отчаянием – вместе быть им нельзя, абсолютно невозможно, но никак и не отвести глаз…

Ван Геделе знал, что будет с ними дальше, но старался не думать – чем же все кончится, и жил той единственной, отпущенной ему минутой. Иногда он приходил в комнату, заслышав детский плач – Лупа спала, и доктор сам брал из люльки капризную девочку, и ходил с ней по комнате, укачивал, и по-фламандски уговаривал не плакать. Она была легкая, очень легкая, и хрупкая, как птичка, с такими же невесомыми, словно полыми, косточками, и Лупа дала уже имя ей – Аня, и Яков жалел, что все это ненадолго, и Аня ненадолго, и эта жизнь, как и жизнь бедного его де Лиона, однажды иссякнет, протечет у него между пальцами, и он не в силах будет – удержать.

Он листал свои книги, все пытался найти в них ответ – как выходить ребенка, такого слабого, но и в книгах не было толковых советов, а сам Яков умел лишь принимать роды, и знать не знал, как оно там дальше. Холопская акушерка советовала класть ребеночка в погасшую теплую печку, но у графа все печки были немецкие, или же – камин, и кто бы дал им выкладывать младенца в графском камине…

Сам граф Левенвольд и не взглянул на ребенка – он равнодушен был к детям, к своим ли, к чужим. Лупа плакала от обиды, ей казалось – он хоть раз, но придет, но увы – графу было все равно. Кейтель заходил от хозяина, справлялся, как пришло молоко, приносил пеленки, и погремушки, и делал ревущей девчонке козу – отчего бедняга принималась орать еще пуще.

– Не мешаем мы вам? – спрашивала Кейтеля Лупа, она боялась, что ребенок на антресолях плачем своим помешает графу спать и их сошлют, в деревню или бог еще знает куда. – Анька тихо пищит, но, может, будит?

– Меня будит, а графа – нет, – отвечал весело Кейтель. Видно было, что младенец ему донельзя симпатичен – Кейтель вдохновенно тряс погремушкой и крутил пальцами «шарики-фонарики». – Его сиятельство ночью приходит, как нагулявшийся кот, и тотчас кверху попой – на постель, спать. Над ним из пушки можно палить – не проснется. А я потерплю, я днем посплю два часа – и ночью превосходно просыпаюсь и засыпаю снова.

Лупа слушала его, кивала, и все равно боялась. Яков дожидался, когда Кейтель уйдет, обнимал ее, прижимал к себе и шептал:

– Никто тебя, глупую, не выгонит. Погоди немного – и поедем с тобою вместе, далеко, в самую Польшу, в Варшаву – там знаешь какие башни? И все дома – как торты…

– И ты поедешь?

– И я… Станем жить с тобой, в своем доме со слугами, с охраной. Только подождать чуть-чуть надо.

– Чего же?

Если бы Яков мог ответить – чего… Он сам лишь догадывался, чего они ждут, каким оно будет, их грядущее путешествие…

Лил дождь из темного неба, порой уже и со снегом, летели на землю желтые и красные листья, и кузен Петер все слал и слал Якову отчаянные записки: «Как ты? Все ли хорошо? Не надумал ли ты возвращаться?» И де Тремуй из своей оранжереи присылал – туески с мандаринами, и на солнечных боках мандаринов вырезаны были улыбающиеся рожицы. Значит – Виконту нравилось, как идет игра.

В ту ночь Левенвольд пришел за ним сам:

– Хватай инструменты и бежим скорее, Яси Ван Геделе. У нашей пьесы развязка.

Он был сегодня не золотой, черный – в темной простой одежде, лицо без краски, и блестящие волосы зачесаны назад гладко, как у цесарских сутенеров. Только перстень на руке был прежний – с розовым тревожным камнем.

– Скорее, Яси, ты как сонная муха…

Яков кое-как оделся, взял инструменты – провожатый его уже пританцовывал от нетерпения на пороге комнаты. Вдвоем спустились они по черной лестнице, к черному выходу. Карета уже дожидалась – бедный возок Десэ, тот, что с кожаным верхом, и сам Десэ сидел на облучке, на кучерском месте.

– Полетели! – Левенвольд скользнул в карету, проворно, как ласка, и Яков последовал за ним – звякнули в саквояже инструменты.

– Вот твой роялти, – Левенвольд показал доктору кошелек, но не отдал. – Получишь, если сделаешь все как надо. Если все у тебя получится…

Яков только сейчас увидел, что правая рука графа перевязана, и совсем по-дилетантски, просто платком, перетягивающим ладонь.

– Что с рукою, ваше сиятельство? – спросил Ван Геделе. – Может, мне стоит перевязать вас по всем правилам?

– Глупости, – отмахнулся Левенвольд, – царапина, об собственную шпагу. Только я так могу… Пустое, не стоит трогать.

– Ваше сиятельство, – Яков понизил голос, – я хотел бы приобрести у вас одну вещь – надеюсь, она стоит поменьше, чем десять тысяч.

– Что же? – высокие брови недоуменно взлетели.

– Парадный кафтан, весь в золоте, тот, что вы носите при дворе.

– Их три у меня – который из трех? Один парижский, и два от местных портных – но ни один из них больше пятерки не стоит, – Левенвольд озадаченно наморщил гладкий лоб, Яков явно потряс его и удивил. – Ты что, хочешь это – сам носить?

– Нет, носить я не стану, – улыбнулся Ван Геделе. – Уговор у меня, с одним человеком. Он спас мою жизнь, и я с тех пор ему должен. Какой из трех, все равно. Только вряд ли я смогу передать его сам – прикажите доставить кафтан к дому Дрыкина, для Трисмегиста…

– Для Трисмегиста… – Левенвольд на мгновение прикрыл лицо ладонями, мелькнули белый платок и алый камень, и когда отнял руки – рассмеялся. – Милый друг, не имей привычки считать других глупее себя, тогда и сам не покажешь себя глупцом. Я прикажу доставить твою покупку в дом Анри Мордашова, для виконта де Тремуя. Угадал?

Яков ошеломленно кивнул. Карета дернулась и встала.

– Вот мы и приехали, доктор. Лефортово. Ваш выход, дива.

Лефортовский дворец был отсюда довольно далеко – горбатый холм с золотыми окошечками, смутно мерцавшими сквозь завесу осенней мороси. Между каретой и дворцом простирался черный, уже голый совсем сад, зловеще колеблющий скрюченными аспидными ветвями в розоватом от иллюминации небе. Словно ведьмы грозили прохожим высохшими костлявыми пальцами – не ходите, добра не будет…

– Ну же, идем! – Левенвольд