с ветром и первой снежной крупкой. Последние темные листья беспомощно налипли на стекла, словно просили спрятать их от грядущих безжалостных холодов. Мордашов и де Тремуй безмятежно резались в карты, в столь полюбившееся при дворе экарте, и печка дышала живым осязаемым теплом, и свечи горели и грели – в кругленьких веселых ореолах. Де Тремуй на этот раз позволял себе проиграть – ведь рыба не станет клевать без прикорма. Но и Анри Мордашов желал бы сегодня проиграть – он мечтал об удаче в любви, и только в любви, а удача в любви и в картах – явления несовместные.

– Господин виконт, к вам там один просится, – мальчишка-казачок влетел в гостиную – смесь услужливости и дерзости. Он держался уже как слуга, отставлял ножку и гибко кланялся, но говорил – еще как гражданин подземного города, трескучей высокой скороговоркой. – Месье француз…

– Не говорят «господин виконт», Миша, – мягко поправил казачка де Тремуй. – Или «ваша милость», или уж «господин де Тремуй». Проводи гостя в кабинет, я сейчас к нему подойду.

– Кто ходит к вам так поздно, в такую пору? – удивленно поднял бровь Мордашов, и блики от свечей заколебались на яично-гладкой его лысине.

– Картежники мои, все долги отдают, – отвечал небрежно Тремуй. Он отложил карты, рубашкой вверх, и для верности водрузил на них подсвечник. – Я оставлю вас, Анри, – клянусь, совсем ненадолго. Вы не успеете без меня соскучиться.

Виконт встал из-за стола и сошел по лесенке в кабинет – пока он шел, лицо его из добродушно-дурацкого сделалось жестким и злым. В кабинете сидел уже пастор Десэ, мокрый и в снегу, с коробкой наподобие шляпной, тоже мокрой и заснеженной. Десэ набил вонючую солдатскую трубочку и уже совсем готовился закурить.

– Не кури здесь, провоняешь Мордашову его обои, – сердито предостерег, входя, Тремуй. – Как же ты, лягушатина, не уберег моего врачишку? – в голосе Виконта послышалась старческая скрипучая жалоба. – Дал-таки хорьку золотому его сожрать?

– Ты уже больше придворный, Виконт, чем дитя подземелья, – Десэ разжег-таки трубочку и самозабвенно затянулся. – Как только твой месье Каин еще держит тебя в татях? Ты веришь слухам – как настоящий придворный, ведь для таких и распускаются подобные слухи. Сам посуди: если бы доктор Геделе умер, стал бы мой хорек отдавать за него его долги?

Десэ снял с коробки размокшую, подкисшую от дождя крышку – и скромное золотое зарево взошло над картонными бортами. Заиграли в свете шандалов позументы и драгоценные пуговицы.

– Иди же, примерь, – усмехнулся пастор. – Ты же так желал…

Тремуй метнулся навстречу коробке и дрожащими руками извлек – жар-птицу, огненный, солнечно-золотой кафтан, тяжелый и звенящий, как орденский доспех. За шитьем и не видно было ткани – драгоценный наряд играл, переливался, перетекал в сухих, казавшихся на фоне его черными Виконтовых пальцах.

– Так и не выучил я его – убивать, – брюзгливо посетовал пастор. – Тофану сварить мы можем, а вот гарротой поработать – стесняемся…

– Спасибо тебе и за это, – Виконт бережно повесил кафтан на спинку кресла и почти что нежно погладил ткань, жесткую, как змеиная чешуя. – О, лев Трисмегиста…

– Ваш Трисмегист – жадина и шляпа, ни разу я ему не лев, – обиделся Десэ.

– Я и не о нашем, я о Меркурии вообще, о божестве перехода, проводнике и открывателе дверей, юноше с золотым жезлом, и змее в мутных водах, Симби, повелителе течения и фонтанов…

– Учен ты слишком, это тебя и погубит, – проворчал пастор, вставая. – Я одно знаю: многие знания – многие печали. И хозяин мой никакой не Меркурий, он нежный балованный дворянчик, продажный и вечно сидящий у кого-то на шее. А ты, похоже, поэт, Виконт. Прощай, и доброй охоты, как говорит мой Миньон.

Десэ выбил трубочку на пол – прямо на хозяйский наборный паркет, – накинул капюшон и шагнул из кабинета прочь. Тремуй отодвинул оконную портьеру – за портьерой обнаружился казачок Мишка с выражением услужливой готовности на остром рябом личике.

– Давай за ним! – подтолкнул казачка Тремуй к двери. – И живо!

Стремительный Мишка беззвучно и мгновенно растаял за дверью – как и не был. Может, он и не знал верных именований для титулов, но шпионить научен был в совершенстве.

Тремуй еще раз провел пальцами по шершавой расшитой ткани, словно лаская. И тут же совсем воровским, заученным, таким же ласкающим движением – обшарил обшлага и карманы.

– Ну, здравствуй! – Виконт вытянул из кармана записку, развернул, поднес к свету, прочел и усмехнулся. Он хорошо знал эти буковки – похожие на птичьи следы или на вавилонскую клинопись. Как будто пишущему лень было или жаль – лишний раз провести пером.

«Виконту де Тремую передает эту вещь доктор Ван Геделе, с бесконечной благодарностью и дружеским приветом».

Матушка Елена

Ад – он внутри. Ад – это ты сама. Стоит только смежить веки – и тотчас они раскроются, окошечки в ад. Мозаика, сорок сороков изразцов – которыми изукрашена неизбывно пылающая печка. И в печке этой горишь ты, и все не сгораешь, ибо мука твоя вечная, матушка Елена. Ад, который всегда с тобою, куда бы ни бежала, с кем бы ни была… Стоит только – опустить веки.

За окном отзвенели последние колокольцы, гости уехали. Аннушка, царица-племянница, как же похожа ты на дядюшку своего. И не хочешь похожей быть – а похожа. Порода. Кровь. Кровь – ее не обманешь. Ты хочешь быть мягкой и ласковой, и доброй, и милостивой – тщетно, сами собой все равно вылезают из нежной кошачьей лапки железные когти. И вот на коготках твоих – уже первая алая кровь. Первые слезки – на допросах, в казематах знаменитой московской «Бедности». Эта кровь на твоих когтях, и твоя собственная, черная, хищницы, кровь – и ты права, Аннушка, потому что и у хищного зверя, и у лихого человека тоже есть своя правда. Убивая, защищаясь и на охоте перерезая горло – невинны и вы. И не нам, зажимающим пальцами кровоточащие раны, судить вас. Мы – порода жертв, вы – порода кровопийц, мясоедов, и каждый из нас в этом мире – на своем месте.

Как же похожи вы с дядюшкой, с Петром… Стремительный шаг, легкость в движениях, порыв жалящей змеи. Ты и приехала-то к старухе-царице, чтоб доказать ваше с Петром несходство. Мол, все по-старому теперь будет, по-прежнему, вернется добрая старина, и вера, и давние былые порядки. Ты и обещала –