образом выразить понимание и сочувствие, потому что и Лиззи, и всем остальным слугам было понятно, что мисс Энтуисл выгнали из дома, – мисс Энтуисл ушла, оставив за собой молчаливый дом. И через белые ворота, через сырой проезд, по дороге, над которой светили звезды, через мост, вышла к деревне, а оттуда дошла до станции и села ждать ближайшего поезда.

Шла она медленно-медленно.

Она очень устала.

XXXII

Уимисс вернулся в библиотеку. Его кофе все еще стоял на каминной полке. Он выпил его, уселся в кресло, в котором перед тем сидела мисс Энтуисл, и закурил.

Он решил не подниматься к Люси, пока не убедится, что эта женщина не попытается стучаться в дверь или звонить. Он до такой степени не понимал ни характера, ни поступков мисс Энтуисл, что на самом деле думал, что она может, например, кинуть в окно камень, и решил оставаться внизу, дабы охранять свои владения, пока не прошло достаточно времени и он не уверился в безопасности.

За это время ярость от того, что ему пришлось от нее выслушать, в значительной мере стихла благодаря удовлетворению, которое он испытал, когда выставил ее вон. Только так можно показать, кто хозяин и что значит быть хозяином в собственном доме. Она, что, полагала, что может делать здесь все, что ей заблагорассудится? В его доме? И чтобы ей прислуживали его слуги, она жгла его электричество, влезала между ним и его женой, говорила что в голову придет, поучала, оскорбляла его? Да только он быстренько ей показал, что такого быть не может. Что же касается последнего ее чудовищного предположения, то это лишь доказывало, до какой степени он ее раскусил, насколько точно выбрал наказание самое для нее чувствительное, вот пусть теперь и пожинает плоды своих бредней. Бредни бессилия, вот что это такое. До самого конца жизни он обречен на то, что всякий раз, когда кто-то не сможет добиться от него своего и будет обескуражен его стойкостью, ему из мстительности будут напоминать эту старую историю. Ну и пусть. Это не заставит его отступить со своей позиции ни на волосок. Он – хозяин в своем доме, вот кто он такой.

Просто удивительно, почему женщины думают, будто способны вертеть им как хотят. Вот и Вера так думала, и вела себя соответственно, пока не обнаружила, что это невозможно, – как же она удивилась, оскорбилась даже! Несомненно, и эта тоже сейчас здорово удивлена – она же и предположить не могла, что он ее выставит! Женщины никогда не верили, что он способен на такие простые, очевидные вещи. И даже когда он их предупреждал, а Веру он предупреждал неоднократно – это легко проверить, все записано у него в дневнике, – они все равно не верили. Подчиняясь условностям и страху перед людским мнением, они воображают, что он тоже станет подчиняться. А когда он не подчиняется, страшно удивляются, не в состоянии понять, что за все должны благодарить только себя.

Так он сидел и курил, прислушиваясь к звукам, которые могли бы означать, что мисс Энтуисл подкрадывается с враждебными намерениями. Он сидел так, когда Честертон пришла забрать чашку из-под кофе, сидел он так и час спустя, когда она принесла ему виски.

Когда он пришел к выводу, что вражеской атаки не будет, было уже около одиннадцати, и все равно, прежде чем подняться наверх, решил все-таки проверить: открыл окно и вышел на террасу оглядеться.

Было тихо как в могиле. Так тихо, что с реки слышались легкие всплески, когда течение подхватывало какую-нибудь ветку. На небе полно звезд, так что тьма не была непроглядной, и хотя апрельский воздух все еще сыроват, под ногами уже сухо. Чудесная ночь для прогулки. Что ж, ей все-таки повезло, но он не станет за это на нее обижаться.

Он прошел по террасе, обогнул кусты калины, которые прикрывали вход для слуг, вышел к парадному входу.

Пусто. На ступеньках никто не маячит.

Дошел до белых ворот, с нее станется нарочно оставить их открытыми. «Только чтобы меня позлить», – подумал он.

Ворота закрыты.

Он постоял, прислушиваясь: вдруг она бродит по проезду.

Ни звука.

Довольный, что она на самом деле убралась, он вернулся на террасу, прошел в библиотеку, тщательно запер окно и опустил жалюзи.

Какое облегчение, какое невероятное облегчение – избавиться от нее, и не просто на этот раз, а навсегда. А поскольку она была единственной родственницей Люси, то больше уже никто не сможет встать между мужем и женой. Он был очень рад, что под конец она повела себя уже совсем из рук вон, когда ввернула там что-то про Веру, уж это-то полностью оправдывало его поступок. Если б вела себя чуть получше, ей было бы разрешено остаться до утра, а еще осмотрительнее – и пришлось бы разрешать ей приезжать в «Ивы», не говоря уж о Лондоне, где она свободно влияла бы на Люси, пока он играет в своем клубе в бридж и не может за ней присматривать. Да, все получилось очень, очень славно, ради этого стоило приехать на день раньше.

Стоя перед затухающим огнем, он принялся заводить часы, и к нему снова вернулось прекрасное расположение духа. Более того – он чувствовал себя свежим и бодрым, как если бы принял холодную ванну и растерся жестким полотенцем. Время для постели и его маленькой любви. Много ли мужчине надо? Только его женщина и покой.

Закончив заводить часы, Уимисс потянулся, зевнул и медленно направился наверх, в спальню, по дороге выключая везде свет.

В спальне горел ночник, Люси уснула, устав ждать, когда тетя Дот придет пожелать ей спокойной ночи, но, когда он вошел, проснулась.

– Это ты, тетя Дот? – пробормотала она, даже в полусне уверенная, что это она, потому что, если бы это был Эверард, он бы сразу включил верхний свет.

Но Уимисс не хотел ее будить и отвечать на вопросы, поэтому свет не включал.

– Нет, это твой Эверард, – сказал он, на цыпочках приближаясь к кровати. – Ш-ш-ш, тихонечко. Спи, будь хорошей девочкой.

И даже в полусне она понимала, что означает такой его голос: такой голос означает, что он в хорошем настроении. Как мило, что он старается ее не потревожить… Дорогой Эверард… Они с тетей Дот непременно должны подружиться… Как хорошо… Милая, милая тетя Дот… Перед ужином он был такой сердитый, что она даже испугалась… Испугалась… Какое облегчение… Как хорошо…

И Люси снова заснула, а очнулась тогда, когда рука