Она прислушалась, все еще держа в руке щетку. Ошибки быть не может: это точно Эверард, она слышала его голос. После некоей задержки на то, чтобы высадить пассажира, колеса кэба вновь зашуршали по гравию, кэб развернулся и уехал, и теперь до нее донеслись хорошо запомнившиеся ей размеренные тяжелые шаги. Он шел наверх по непокрытой ковром лестнице. Господи, спасибо тебе за спальни, подумала мисс Энтуисл, снова начав лихорадочно приглаживать волосы. Что бы мы делали без спален и ванных комнат – мест законного уединения, мест, где мы имеем полное право запереться и куда даже самый разгневанный хозяин не смеет войти?

Определенно, это было не то настроение, в котором следовало спускаться вниз и начинать симпатизировать Эверарду с тем, чтобы он начал симпатизировать ей. К тому же сейчас, наверное, Люси тает в его объятиях, и если он способен сделать Люси такой счастливой, то тогда, наверное, в нем хватит добросердечия на то, чтобы удовлетворить весьма скромные притязания ее тетушки. Обыкновенной вежливости, обыкновенных приличий вполне достаточно. Она снова заверила себя, что непременно полюбит Эверарда, если он позволит себя полюбить. Впрочем, хватит и простой симпатии, вряд ли она сможет испытывать к нему более теплые чувства, да это и не обязательно.

Обычно тихий дом сразу же наполнился лихорадочной деятельностью. Хлопали двери, кто-то куда-то бежал, послышались торопливые шаги Лиззи, она постучала в дверь и, запыхавшись, доложила, что ужин подадут позднее, по меньшей мере на полчаса, потому что мистер Уимисс приехал неожиданно, и кухарка должна…

Она не закончила предложения и умчалась прочь.

Мисс Энтуисл ничего не оставалось, как, завершив свои незатейливые приготовления, сесть на один из этих жестких плетеных стульев с тонкой кретоновой обивкой, которые порой встречаются в гостевых спальнях негостеприимных домов, и ждать.

Она понимала, что это не лучшим образом сказывается на morale[23]. В комнате не было ни одной книги, чтобы хоть отвлечься чтением. Ужинать ей не хотелось. С большим удовольствием она бы уже сейчас легла в ту постель, в которой еще ни разу не спала, и оставалась в ней до самого утра, когда можно будет уехать домой, однако гордость отринула такое позорно-трусливое желание. Она поудобнее устроилась на стуле, а поскольку читать было нечего, решила восстановить в памяти какие-нибудь стихи, просто чтобы не думать о предстоящем ужине, но, закрыв глаза, чтобы яркий свет не так раздражал, со стыдом обнаружила, что ничего не может припомнить: в голове плавали какие-то отрывки, вряд ли даже из чего-то выдающегося и значительного. Ох, как бы рассердился Джим – Джим никогда ничего не забывал.

Она взирала на супруга,

Благочестивая вполне…

Откуда это, и почему она вдруг вспомнила эти строки?

Тон и манеры вряд ли были уместны в доме, где семья…

А это откуда, скажите на милость? Она не могла припомнить, чтобы вообще когда-то читала эти стихи, но наверняка читала – не могла же она все просто выдумать?[24]

Или вот этот нелепый немецкий стишок, который так любил цитировать Джим и над которым так потешался?

Султан зовет, Зулейка против,

Бежит куда глаза глядят…[25]

С чего вдруг вспомнились именно эти нелепые отрывки, хотя она знает множество прекрасных, благородных стихов? Однако ни одного из этих стихотворений она, как ни старалась, припомнить не могла.

«Разум – ну что это такое?» – с возмущением думала мисс Энтуисл. Она по-прежнему сидела очень прямо на плетеном стуле, сложив руки на коленях и закрыв глаза. Что за презренная, немощная штука, этот разум, который вдруг вот так подвел ее, выбросив на поверхность из всего запаса великолепного материала, усердно вкладывавшегося в него за годы и годы жизни, лишь эти двустишия.

По дому поплыл гул, который она раньше не слышала, гул все усиливался и усиливался, ей даже показалось, что он долетал до Итон-террас.

Гонг! Его задействовали. И, боже, как задействовали! Она была поражена. Гонг гудел и гудел, словно колокол судьбы.

Когда раздался третий мощный удар, она встала. Вот и пришел этот миг. В памяти всплыло последнее двустишие – и она вцепилась в него изо всех сил:

Летя с коня на землю,

О милости молил он…[26]

«Ну а это-то откуда?» – спросила она себя, в последний раз нервно приглаживая одной рукой волосы, а второй открывая дверь.

В этот же самый миг из комнаты Люси появился Уимисс.

– Здравствуйте, Эверард, – сказала мисс Энтуисл, вложив в приветствие всю симпатию, которую можно испытывать не только к хозяину, но и к племяннику.

– Ну здравствуйте, здравствуйте, – ответил Уимисс несколько неожиданно, но вполне логично.

Она протянула руку, он ее пожал, затем прошел мимо нее к ее спальне, дверь которой она оставила открытой, и выключил там свет, который она выключить забыла.

– О, простите, – сказала мисс Энтуисл и подумала: «Как это похоже на Эверарда».

Подождала его, и они молча спустились: она впереди, он сзади.

– Как вам показалась Люси? – спросила она, когда они достигли подножия лестницы.

Ей не нравилось молчание Эверарда, она помнила, как он замолкал, когда они обсуждали, где и как провести Рождество. Это молчание давило на нее, она извивалась под его тяжестью, как червячок под камнем.

– Как я и предполагал, – ответил он, – в полном порядке.

– О нет! – воскликнула мисс Энтуисл, потому что перед ее мысленным взором возникла привалившаяся к подушкам субтильная фигурка в голубом халате. – Сегодня ей уже немного лучше, но она еще далеко не в добром здравии.

– Вы спросили меня, что я думаю, и я вам ответил, – отрезал Уимисс.

Нет, между ними – ею и Эверардом – точно не возникнет симпатий просто так, а если и возникнет, то в результате длительной и упорной подготовки, понемножечку.

– Так вы идете? – осведомился Уимисс, придерживая перед ней дверь: она замешкалась, обдумывая предстоящий процесс.

«И это тоже типично для Эверарда», – подумала она: сначала он выключил за нею свет, теперь раздражен тем, что ему приходится ждать.

Она прошмыгнула в дверь и, браня себя за такую жалкую поспешность, сдержанно, не спеша, проследовала на свое место.

– Доктор… – начала она, когда они уселись и Честертон, дождавшись, пока Уимисс заправит свою салфетку, сняла крышку с супницы.

– Не желаю ничего слышать об этом докторе, – прервал он.

Мисс Энтуисл совершила над собой огромное усилие, стараясь не оскорбиться, и продолжила с чрезмерно спокойным