Подойдя, Зина решительно уселась за его столик. Толстяк вскинул на нее уже осоловевшие глаза.

— Ты Кругляк? — сразу спросила она.

— Тебе-то чего? — лениво отозвался тот.

— Заработаешь пару монет, если будешь мне отвечать.

— Смотря чего отвечать, — уклончиво протянул толстяк.

— Ты знал Щипача?

— Щипач умер. Почему я должен о нем говорить? — Кругляк, похоже, даже не удивился.

— Ну хотя бы, чтобы заработать марку, — Зина показала деньги.

— Ладно, — толстяк быстро выхватил марку из ее рук, — я Кругляк. И что?

— Я хочу услышать о Щипаче.

— Умер он, — вздохнул он. — Зря вот только деньги платишь. Пришибли его какие-то суки. Сейчас, видишь, сколько делов… Со всеми плохо. Пришибают почем зря. Так пришибли и его…

— Ты хорошо его знал?

— Ну как хорошо… — Кругляк отхлебнул пива. — Из наших никто с ним не водился. Честно скажу: сука он был конченая. Но по старой дружбе — да, кое-что знал.

— Чем занимался Щипач, что он делал на кладбище? — наступала Крестовская.

— Э, нет, — Кругляк опасливо покосился по сторонам. — Этого я тебе не скажу. Мало ли, кто ты.

— Скажешь, — Зина достала вторую марку.

— Эх, была не была! — хлопнул себя по колену толстяк. — Такие деньги с неба не падают… Щипач, в общем, он… Он лазил ночью на кладбище, в те места, где стреляли днем, и… Короче, обносил трупы расстрелянных, что там осталось. И еще выбивал у них золотые зубы. Если румыны грабили перед расстрелом, отбирали все ценные вещи, то зубы — кто их возьмет? Вот он камнем зубы и выбивал.

У Зины потемнело в глазах. Выбивать золотые зубы изо ртов расстрелянных людей! До какой только подлости не дойдет человек!

— Но он не один был, — продолжал Кругляк, — с ним еще кто-то ходил. Кто точно, я не знаю, но в больницу его отправили одного.

— А ты почему с ним не ходил? — прямо спросила Зина.

— Я что, совсем конченый? — возмутился Кругляк. — Это ж какой сукой надо быть, чтобы с людьми такое делать? И так ни за что постреляли их… Нет, я бы никак на такое не пошел!

Зина усмехнулась. Вор с понятиями — ей было удивительно слышать это…

И, распрощавшись с Кругляком, она поспешила уйти из этого места, такого странного и страшного.

Трупы на кладбище — все вокруг этого вертелось. Зина чувствовала, что от Кругляка получила какую-то важную информацию, но пока не могла разобраться, насколько это ей поможет…

* * *

— Нам придется расстаться на несколько дней, — очень тихо, словно уговаривая, произнес Генрих, и Зина тут же почувствовала, как напряглась его рука.

Они лежали в сплошной темноте, тесно прижавшись друг к другу, и только отблески из приоткрытой дверцы буржуйки оранжевыми сполохами падали на пол. И Зине подумалось, что так, наверное, выглядят языки адского пламени. Иногда ей казалось, что она уже умерла и находится в аду. Может, так и было на самом деле. Только этот ад она ни за что не поменяла бы ни на какой другой. Даже если б в оплату за него пришлось заложить свою собственную душу.

— Почему? — Голос ее дрогнул.

Чего-то подобного она ждала вот уже несколько дней, потому что все, происходящее с ней, было слишком хорошим, чтобы быть правдой. Прикосновения его рук. Застывшая мука в глазах. И родство душ, благодаря которому они становились одним целым. Настоящим целым, слепленным из покоя и света, и умиротворения души…

Зина знала, что подобного с ней больше не повторится. Поэтому она все время ждала, что эта иллюзия исчезнет. Будущего в их любви не существовало. Прошлого — тоже. И она готова была его отпустить, а заодно и себя. Себя — в ад… Его — к чистому свету… Он заслуживал покоя. И ради него Зина хотела научиться быть светлой…

— Не волнуйся, это всего на несколько дней. Меня отправляют сопровождать эшелон. Потом я вернусь обратно, — улыбнулся грустно Генрих.

— А не поехать нельзя? — спросила Зина.

— К сожалению, нет. Именно я должен отвезти важные документы. Но ты не волнуйся — я уже много раз ездил в такие поездки. Ничего страшного нет.

Не отвечая, Зина спрятала лицо на его груди. Жаль, что его дыхание нельзя было выпить как воду и оставить в себе навечно…

Она почувствовала, с какой хрупкой нежностью он прикасается к ее волосам, от выпавших на ее долю испытаний ставшими жесткими, как проволока.

— Я хотел поговорить с тобой еще кое о чем… Рано или поздно война закончится…

— Знаю, — Зина сглотнула горький комок, — и мы расстанемся. Надо готовиться.

— Я не хочу расставаться. Я хочу провести с тобой всю свою жизнь.

— Невозможно, — Крестовская покачала головой, — никак не возможно. Ты должен быть со своей армией. А я… Я запомню…

— Возможно, — перебил ее Генрих, — все это возможно… Я уже думал об этом. Я хочу сбежать из армии и забрать тебя вместе с собой…

— Куда? — В голосе Зины прозвучала горькая ирония. — Разве существует место, способное принять такого, как ты? И как я?

— Я думал об этом, — повторил Генрих. — У моего отца есть двоюродный брат, который живет в Чили, в Южной Америке. Мы можем уехать к нему. Перебраться кораблем в Америку из Европы. Я давно хотел бежать из армии, еще до того, как встретил тебя. Писал отцу. Брат готов помочь. Главное — добраться до Америки, и это почти возможно. Мы сможем начать новую жизнь в другой стране — ты и я. Что ты думаешь? Ты поедешь со мной?

Зина резко поднялась в кровати. Что-то мучительно заныло в ее груди. Что же она делает? И действительно — что держит ее здесь? Проклятие службы в НКВД, Бершадов, жуткие воспоминания? Ну да, когда в Одессу вернутся советские войска, удастся ли Бершадову ее защитить, а главное — захочет ли он ее защищать? И что будет дальше?…

Шанс жить с любимым человеком счастливой семьей… Шанс начать все с нуля — как часто выпадает подобное? И что держит ее здесь?

— Да, — эти слова прозвучали раньше, чем Зина приняла решение их произнести. — Да, я уеду с тобой.

И облегчение, сразу — огромное облегчение, словно мягкое облако опустилось, над всем миром покрыв его…

Генрих встал с кровати и стал одеваться. Зина с тревогой следила за ним. Он обернулся к ней, держа что-то в руках:

— Включи свет. Вот, возьми это.

В его ладони лежал золотой медальон — большой, украшенный красными и зелеными камнями.

— Что это? — Зина боялась прикоснуться к нему. Щелкнула крышка, и медальон открылся. Внутри крышки были герб и вензель, выгравированный прямо на металле.

— Это старинный медальон моей семьи, — улыбнулся Генрих. — Таких всего два — один у отца, другой — у меня. Я никогда с ним не расставался. По традиции, этот медальон нужно подарить невесте — с тем, чтобы потом она передала его старшему сыну, и он остался в семье. Ты — моя невеста, и я хочу подарить его тебе.