Он не ответил на наше приветствие. Повернулся сначала к зеркалу, которое висело на окне, потом к зеркалу поменьше, взяв маникюрный ножичек, поскреб пудру, покрывавшую его лицо, и внимательно рассмотрел свою прическу. Затем снял халат и повесил его на стул рядом с нами так, что пудра с халата посыпалась на нас. Он не извинился, ни одним знаком не показал, что даже заметил наше присутствие. Помылся в миске, которую держал в руках, почистил зубы, плеснул несколько раз на пол у наших ног, как будто нас там не было… Он остался стоять и по-прежнему ничего не говорил. Я не видел такого бесстрастного выражения ни на холодных лицах мраморных статуй, ни у трупов.

26 июля (8 термидора) 1794 г., одетый в камзол небесно-голубого цвета и желто-коричневые бриджи, Робеспьер прибыл для выступления перед Конвентом. Он говорил больше двух часов, критикуя большинство лидеров и выказывая особую злобу в отношении тех, кто осмеивал праздник Верховного Существа. Затем он обратил внимание на управляющего финансами страны Пьера Жозефа Камбона, обвинив его в подрыве экономики и превращении бедных в нищих. Это оказалось ошибкой. Камбон вскочил на ноги. «Прежде чем меня опозорят, – заявил он, – я поговорю с французским народом. Пришло время сказать правду. Волю Национального конвента парализует один-единственный человек. И этот человек – Робеспьер». Лед тронулся. Один за другим депутаты стали подниматься, чтобы защитить себя и обвинить Робеспьера. К концу заседания не осталось сомнений, что Робеспьер обречен.

Заседание следующего дня принесло подтверждение. С самого начала разгорелись страсти, председатель не мог поддерживать порядок. Однако, прежде чем дело закончилось беспорядком, было предложено немедленно арестовать Робеспьера вместе с Сен-Жюстом, и эту идею единогласно поддержали. Вызвали жандармов, обоих увели, а с ними и нескольких других депутатов, включая Огюстена Робеспьера, который благородно настоял на разделении судьбы брата. И это, естественно, должно было поставить точку в деле.

Увы, не случилось. Новое осложнение внесла Парижская коммуна, которая срочно собралась в Парижской ратуше и постановила игнорировать оба комитета и Конвент с целью выступить против этих арестов. Должно быть, все поразились, когда вскоре туда прибыл сам Робеспьер. Сначала его повезли в Люксембургский дворец, недавно превращенный в дополнительную тюрьму, но по приказу из Коммуны там отказались принять арестованного; отправленные назад и из мэрии, конвоиры Робеспьера в отчаянии привезли его в ратушу, где он был тепло встречен. Робеспьер немедленно взял управление на себя, приказав «закрыть городские ворота, остановить работу всех газет и арестовать всех журналистов и депутатов-изменников».

Начиналось утро 28 июля (10 термидора) решением Конвента: вооруженные силы революции должны отправиться прямо в Парижскую ратушу и силой вывести оттуда Робеспьера и его друзей. Если поверить не слишком скромному отчету генерала жандармерии Шарля Андре Мерда, он одним из первых вошел в здание.

Внутри я увидел около пятидесяти человек в сильно возбужденном состоянии… В середине группы я узнал Робеспьера. Он сидел в кресле, левым локтем упирался в колено, а рукой подпирал голову. Я прыгнул к нему, целясь клинком ему в сердце и крича: «Сдавайся, предатель!» Он поднял голову и ответил: «Это ты предатель. Я застрелю тебя». При этих словах я достал один из моих пистолетов… и выстрелил. Я собирался выстрелить ему в грудь, но пуля попала в щеку и снесла ему нижнюю челюсть. Он вывалился из кресла[137].

В этот момент было три часа утра. Робеспьера привезли в Комитет общей безопасности, он лежал там до шести, когда прибыл хирург и наложил на рану повязку, которая закрыла всю нижнюю часть лица и сама быстро пропиталась кровью. Через несколько часов Робеспьера, его брата, Сен-Жюста и двадцать других официально приговорили к смертной казни. В пять часов того же дня их повезли на гильотину, вскоре после семи они были на месте. Робеспьера спустили из повозки, он лежал плашмя на земле, по всей видимости в полубессознательном состоянии. Он открыл глаза, только когда его понесли на эшафот. Палач безжалостно сорвал повязку и шину, которая держала верхнюю и нижнюю челюсти вместе; хлынула кровь, от боли Робеспьер издал страшный «рык умирающего тигра, который был слышен по всей площади».

Из всех вождей революции Максимилиан Робеспьер – самый загадочный и сложный для понимания человек. Несомненно, он был и самым честным. Прекрасно образованный идеалист и красноречивый защитник бедных и угнетенных, он провел кампании за всеобщее избирательное право для мужчин и отмену рабства во французских колониях. Он последовательно выступал против войны, утверждая, что «для политика нет идеи нелепее, чем думать, что достаточно завоевать чужую страну, чтобы люди приняли их законы и конституцию. Никто не любит вооруженных миссионеров». Он был страстным поклонником Жан-Жака Руссо, томик «Социального контракта» (Le Contrat Social) всегда лежал у него рядом с кроватью. И именно Робеспьер придумал девиз Liberté, Egalité, Fraternité, который до прихода евро писали на всех французских деньгах. Он проголосовал за казнь короля, но только, по его словам, в качестве «сурового исключения из обычного закона».

Как же так случилось, что именно его, больше всех остальных революционеров, мы связываем со злодеяниями террора? Возможно, что к этому времени его психика уже была серьезно расстроена, и он искренне боялся за будущее революции, составлявшей главный смысл его жизни, которому, по его мнению, грозила опасность. Серьезных оснований для таких опасений не было: иностранные державы вторгаться уже не собирались, возможностей для восстановления монархии тоже не существовало – дофин, Людовик Карл, ребенок девяти лет, страдал от туберкулеза костей. После смерти мальчика в июне 1795 г. граф Прованский, живший тогда в Вероне, провозгласил себя королем Людовиком XVIII, как того требовал его долг, но пройдет еще девятнадцать лет, прежде чем он вступит на престол. Революция практически завершилась. Да, она не выполнила всех своих обещаний: экономика находилась в упадке и бедные по-прежнему протестовали против высоких цен на продовольствие. Тем не менее король был мертв, и Франция стала республикой.

Робеспьер, однако, не понял этого. Для него революция продолжалась, а его огромная власть и авторитет позволяли ему склонять на свою сторону других людей. Какие бы чувства ни говорили ему противоположного, он убедил себя, что цель оправдывает средства. Вот что он сказал Конвенту 5 февраля 1794 г.:

Основа народного правления во время революции одновременно и добродетель, и террор; добродетель, без которой террор пагубен; террор, без которого добродетель бессильна. Террор есть не что иное, как справедливость, скорая, требовательная и непреклонная. Таким образом, он является проявлением добродетели; он не столько принцип, сколько вывод из общего принципа демократии, применяемого в случаях крайней необходимости для Отчизны.

И поэтому, несмотря ни на что, он поддерживал террор; более того, он его олицетворял. А когда в конце концов колокол прозвонил для самого Робеспьера, его смерть оказалась самой ужасной.