Гильотина обязана своим названием доктору Жозефу Игнасу Гильотену. Добрый человек из благих намерений предложил, что все, приговоренные к смертной казни, должны иметь право на обезглавливание (раньше этот вид казни предназначался только для знати), а процесс следует сделать как можно более быстрым и безболезненным. Король пристально посмотрел на ужасное сооружение, по-прежнему не выказывая ни тени страха, и решительно пошел с Эджвортом по ступеням на эшафот, затем сам снял камзол, рубашку и воротник. Сделав знак барабанщикам, чтобы они немного подождали, он обратился к толпе сильным, спокойным голосом: «Я прощаю виновных в моей смерти и молю Господа, чтобы он никогда не спрашивал с Франции за кровь, которую вы сейчас прольете». Когда он лег на скамью, говорят, Эджворт выкрикнул: «Digne fils de Saint-Louis, montez au ciel!»[130]. И огромное лезвие рухнуло вниз.

Смертью Людовика XVI Французская революция не завершилась – отнюдь. Любой, кто принимается за изучение этого периода истории Франции, быстро обнаруживает его поистине страшную сложность – такую, что его подробное описание потребовало бы сотни страниц и бесповоротно нарушило бы пропорции нашей книги. Именно поэтому предыдущая глава была так схематична, впрочем, такой же неизбежно будет и эта.

20 сентября 1792 г., в тот самый день, когда состоялась победа при Вальми, и пока король Людовик XVI коротал свои последние месяцы в Тампле, был созван долгожданный Национальный конвент. На следующий день ему предстояло объявить упразднение монархии. Тогда же единогласным решением депутаты Конвента постановили, что 22 сентября начнется первый год Французской республики. Однако по другим вопросам у избранников народа согласия было мало. Росла враждебность между жирондистами и якобинцами, чьи взгляды становились все более радикальными, а поскольку в зале заседаний Конвента они садились на верхних, самых дальних скамьях, как тогда говорили, «на горе», то получили название Montagnards (монтаньяры), или просто «гора». Над всеми довлела тень короля. Жирондисты пощадили бы Людовика, если бы это было в их силах; изначально того же хотел и входивший в их ряды Дантон, хотя вскоре он изменил свою позицию, поскольку, как он сам честно признал: «Я не хочу, чтобы моя голова упала вместе с головой короля». Он понимал, что в таком случае его место теперь на горе, рядом с Камилем Демуленом и Пьером Филиппо, которые были его близкими друзьями и соавторами, а также Максимилианом Робеспьером, которого он не любил, но уважал, и Жан-Полем Маратом, чьи истеричные излияния Дантон презирал.

В некоторых отношениях Дантон казался новым Мирабо: с большой головой, отметинами на лице (у него еще с юности остались следы от нескольких несчастных случаев во дворе фермы), великолепным голосом и совершенно замечательным чувством французского языка. К тому же, как и Мирабо, Дантон имел откровенно сомнительную репутацию; он, безусловно, жил в полном несоответствии со своими открытыми источниками дохода. Мадам Ролан, которая всегда не доверяла Дантону, заявляла, что однажды он похвастался, что с начала революции ему удалось собрать не менее 1,5 миллиона ливров. Возможно, так и было: но, поскольку монаршие дворы Европы действовали в ответ на известие о казни короля и один за одним разрывали дипломатические отношения, именно голос Дантона звучал громче остальных. «Коалиция королей пытается устрашить нас, – гремел он. – Мы, как перчатку, бросаем к их ногам голову короля Франции». Так как континентальная война была теперь неизбежна, Дантон утверждал, что Конвенту следует перехватить инициативу: в феврале 1793 г. Конвент объявил войну Англии и Голландии, в начале марта – Испании.

Как же, в самом деле, революционные армии могли противостоять таким противникам? Вначале, правда, дела шли хорошо. После победы при Вальми они захватили Савойю, куда входил также и город Ницца. Затем Дюмурье вошел в Бельгию, разбил австрийцев при Жемаппе и закрепил успех, заняв Брюссель, Льеж и Антверпен. Тогда же генерал Арман Луи дю Кюстин вторгся в Германию и угрожал Франкфурту. Однако теперь, когда война шла на нескольких новых фронтах, стало ясно, что Конвент откусил куда больше, чем может прожевать. Кюстина выдавили из Рейнланда, а убежденный жирондист Дюмурье, потерпев два поражения подряд, при Неервиндене и Лёвене, принялся агитировать своих солдат идти на Париж, чтобы восстановить порядок и свергнуть революционное правительство. Когда войска отказались, он понял, что должен выбирать между побегом и арестом с почти неизбежным концом на гильотине. Дюмурье благоразумно бежал к австрийцам, взяв с собой молодого герцога Шартрского – будущего короля Франции Луи-Филиппа.

А худшее еще предстояло. В Вандее[131] (области на западном побережье южнее Бретани) крестьяне с оружием в руках восстали против нового порядка, вырезали всех республиканцев и революционеров, что смогли найти, и двинулись на Рошфор, угрожая открыть порт британскому флоту вторжения. В Бордо, Нанте, Лионе и Марселе положение было немногим лучше. Отчаянно стараясь удержать власть, Конвент в марте провозгласил создание первого Революционного трибунала, а вскоре и комитета общей безопасности. Девять членов этого Комитета возглавил Дантон, который постепенно сосредоточивал в своих руках полную власть. Они начали кампанию против жирондистов, которых сильно подвела измена Дюмурье, одного из самых известных членов их группировки. Однако жирондисты нанесли ответный удар, сделав неожиданный шаг: они настояли на предании суду революционного трибунала Жан-Поля Марата, своего злейшего врага.

Когда известие об аресте Марата дошло до Конвента, мало кто из его членов мог сильно расстроиться. Из всего депутатского корпуса он принадлежал к самым непопулярным людям. Посетивший Париж англичанин Джон Мур присутствовал при выступлении Марата и оставил следующее описание:

Он мертвенно-бледный, а выражение лица чрезмерно эмоционально для его поведения… Оно никогда не выражает страха или уважения, мне всегда кажется, что с трибуны Марат смотрит на Собрание либо с угрозой, либо с презрением. Он говорит глухим, каркающим голосом с неестественной важностью… Марат так много клеветал, что даже партия, которую он желает поддержать, стыдится его, а все остальные опасаются его и явно ненавидят. Когда он входит в зал Собрания, его сторонятся, а когда он садится, то те, кто оказался рядом, обычно встают и ищут себе другое место.

Тем не менее жирондисты получили основания пожалеть о своем обвинении. Марата, может, и ненавидели, но сторонники у него все же имелись. Трибунал сразу признал его невиновным и с триумфом вернул в зал Конвента.