Я живо уложила самые необходимые вещи, и мы, расплатившись в отеле и не успев проститься ни с кем в Париже, поехали наудачу на дебаркадер южных дорог: там поезда ходят часто. Нам пришлось не ждать, а спешить: Герцен взял билеты, я сдала чемоданы, а моя дочь, тогда лет десяти, взяла в буфете съестные припасы на дорогу и сумела сама расплатиться. Мы ехали безостановочно. Это было очень тяжело для нас всех, но в особенности для ребенка. Как будто понимая важную причину нашей поспешности, дочь не жаловалась и с нетерпением желала доехать, чтобы увидать Наташу. Герцен ехал почти всю дорогу молча; внутренняя тревога, нетерпение виднелись на его измученном лице.

Наконец мы добрались до Генуи; оттуда Герцен продолжал путь уже один, а мне велел ждать в Генуе вестей: если больная в состоянии ехать, то Герцен привезет ее и вместе вернемся в Париж, если же доктор предпишет ей пробыть еще некоторое время во Флоренции, то Герцен даст нам знать и мы тоже отправимся во Флоренцию.

Через день, по предъявлении карточки, нам в почтамте подали письмо и телеграмму. В телеграмме было только сказано ждать письма, а в письме говорилось, чтобы мы ехали немедленно во Флоренцию. Так мы и сделали. Когда поезд остановился на флорентийском дебаркадере, мы увидали Александра Ивановича с сыном. Они приехали нас встретить, взяли коляску и повезли нас прямо на дачу, купленную Александром Александровичем. Там мы увидали сначала жену Александра Александровича и его первенца, прелестного ребенка, которым Герцен был восхищен; потом мы пошли к больной, она нам очень обрадовалась, однако Герцен нашел, что для больной и для нас всех удобнее жить теперь в городе. И потому на другой день мы переехали в «H^tel de France», где Герцен снял уже несколько комнат в ожидании нас.

Мы провели в этом отеле около двух недель; опять пришлось расстаться с моей дочерью, которую я временно поместила с Мейзенбуг и Ольгой, а сама осталась с Наташей. Из семьи, кроме меня, некому было ходить за ней. Мейзенбуг не бралась ходить за больной, а доверять ее чужим мне не хотелось. Правда, по совету доктора, до моего приезда пригласили одну знакомую, мисс Реймонд (негритянку), но она, несмотря на свою опытность, только раздражала больную. Тут нужна была не опытность, а любовь.

Как бы то ни было, мой уход увенчался успехом: больная стала поправляться, мало-помалу сон и аппетит возвращались. Но я напрасно искала выражения радости на мрачном лице Герцена: он был убит и не имел силы ни верить, ни надеяться на выздоровление любимой дочери. Он жил в каком-то болезненном выжидании.

Доктор позволил больной оставить Флоренцию и ехать с нами в Париж, где медицинская помощь имелась в бльших масштабах, чем во Флоренции. С нами ехали моя дочь и Наташа. Александр Александрович провожал нас один: почему-то Ольга и Мейзенбуг не простились с нами.

На этот раз мы не торопились. Напротив, мы ехали очень медленно и останавливались несколько раз для отдыха. В Генуе провели день. Помню, что тогда Герцен писал во Флоренцию и сказал мне: «Что же написать Ольге с Мальвидой? Звать в Париж или уж оставить их в Италии? Им так не хочется отсюда ехать!» Но я советовала их звать, потому что видела, что еще нужна больной, а Герцен, так сильно огорченный и потрясенный, не был в состоянии заниматься моей дочерью. С больной он тоже не мог быть: ее расстроенные нервы не выносили звучного голоса отца.

Мы останавливались в Ницце дня на два, потом передохнули в Лионе и, наконец, доехали до Парижа, где поместились в Pension Rovigau. Но оказалось, что и в пансионе неудобно для больной, а потому в ежедневных прогулках по городу Герцен высматривал просторную квартиру, где все могли бы хорошо поместиться. Вскоре после нашего приезда появились Ольга с Мальвидой, хотя, в сущности, очень неохотно. Тогда мы переехали в большую квартиру на улице Риволи, Pavillon Rohan, № 172 – в страшный, роковой дом, где тот, который, забывая себя, думал и жил для родины, для человечества, для семьи, вдруг в какие-нибудь пять дней болезни оставил нас навсегда.

Болезнь и кончина Герцена

Семнадцатого января 1870 года, в пятницу, во время завтрака, пришел Тургенев. О нем доложили Герцену, которому это показалось неприятным, может быть, потому, что во время завтрака. Я поняла это и сказала, что пойду принять его и потом приведу к Александру Ивановичу. Тургенев был очень весел и мил, и Герцен оживился. Затем все перешли в салон, куда пришел и Евгений Иванович Рагозин. Вскоре Герцен вызвал Тургенева в свою комнату, где, проговорив с ним несколько минут, рассказал о статье, вышедшей против него в «Голосе». Тургенев шутил и говорил, что пишет теперь по-немецки, но когда переводят то, что он напишет, Краевский возвращает перевод, потому что не довольно дурно переведено! Они много смеялись. Уходя, Тургенев спросил Герцена:

– Ты бываешь дома по вечерам?

– Всегда, – отвечал Герцен.

– Ну так завтра вечером я приду к тебе.

Перед обедом все разошлись, а Герцен вышел со мной на улицу: мне нужно было зайти проститься с Рагозиными. Мы вышли вместе в последний раз. Герцен желал, чтобы я съездила к Левицким, и сказал: «Возьми карету и поезжай, это будет скорее».

Мне показалось, что до Рагозиных близко. Я пошла пешком и действительно потеряла много времени, засиделась у Рагозиных и домой вернулась только к обеду.

Первый вопрос Герцена был:

– Была ли ты у Левицких?

– Не успела, завтра непременно поеду, – отвечала я. Вечером, как всегда, Герцен вышел читать газеты.

Когда он возвратился, все уже разошлись по своим комнатам, было около десяти часов с половиной.

– Все наши уже разошлись, – сказал он, – а мне что-то нехорошо, всё колет бок. Я для того и прошелся, чтоб расходиться, да не помогло. Пора ложиться спать. Дай мне немного коньяку, – сказал он мне.

Я подала ему рюмку. Он выпил и сказал, что озноб стал проходить.

– Теперь хотелось бы покурить, – сказал он, – но так дрожу, что не могу набить трубки.

– А я разве не сумею?.. – сказала я.

Взяла трубку, вычистила ее, продула, набила, даже закурила сама и подала ему. Он остался очень доволен и попросил меня идти спать.

Я прилегла одетая на свою кровать; предчувствие, внутренняя тревога не давали мне заснуть; ночью я слышала, что он стонет и ворочается. Я беспрестанно вставала, подходила к его двери, а иногда входила в его комнату. Увидев меня, он жаловался, что не может спать; бок сильно болел, и ноги ломило нестерпимо. Я разбудила нашу горничную Эрминию (итальянку) и с ее помощью сделала горчичники и приложила сначала к боку, потом к одной ноге, но к другой Герцен ни за что не согласился.

Боль стала уменьшаться, но затем начались сильный жар и бред. Александр Иванович то говорил громко, то стонал. Встревоженная его положением, я едва могла дождаться утра. Как только стало рассветать, я зашла к Ольге и попросила ее немедленно отнести телеграмму к Шарко. Последний должен был приехать к нам в пять часов вечера, но, видя положение, я боялась так долго ждать.