Позже вся семья, в том числе и дамы, дочери, жены братьев Шофур, собрались на террасе, и кресло с больным вкатили туда же. В этом большом семейном собрании поражало необыкновенное единство. Любовь и уважение просвечивали в каждой, фразе, которой они обменивались между собой.

– Мне говорили, – сказал Герцен, – они известны тем, что особенно дружны между собой, но я никогда не встречал семьи, которая бы так поражала своей гармонией; и какая большая семья! Там есть внуки, и внучки почти взрослые, и дети всех возрастов, и матери еще нестарые.

Обед был великолепный, вся обстановка показывала, что Шофуры очень богатые люди. После обеда дамы вышли на террасу, а мужчины продолжали сидеть за столом и беседовать более всего о политике. Они простились с Герценом с горячими изъявлениями симпатии и благодарили его за проведенный с ними день, который, – говорили они, – никогда не изгладится из их памяти.

Вообще из поездки в Эльзас и Лотарингию Герцен вынес такое впечатление: Эльзас, как он находил, с грустью смотрит в направлении Франции, на пустые разглагольствования депутатов в палате, и не испытывает немецких симпатий. Заметно было, что Эльзас привлекала отдельная, самостоятельная жизнь, вроде той, которой живет Швейцария. После Седана, от неожиданного, поразительного для нашего времени насилия, в этих несчастных провинциях развилось сильнейшее патриотическое чувство к Франции.

Первый раз, когда Герцен ездил в Виши, он был там один и, кажется, в эту поездку и познакомился с одним из Шофуров. Второй раз, когда он осенью собрался в Виши, он говорил нам с Наташей, что если найдет возможным, то попросит нас приезжать и возьмет для нас комнаты. Получив известие, что он ждет нас, мы поехали втроем в Виши и остались там до конца его лечения. Порядки лечебного заведения мне казались очень странными: с утра ничего не подавалось, больные рано отправлялись пить воды и прогуливаться, в десять часов утра подавали обед в пять блюд, и в шесть часов вечера – такой же. Мне было очень трудно привыкнуть есть мясо с утра, потому мне одной подавали кофе вместо утреннего обеда. Каждый день на столе появлялась свежая земляника, хотя дело было в конце октября; ее называли de quatre saisons. Больных было очень мало, потому что сезон лечения заканчивался, зато мы много гуляли и читали, и время проходило незаметно. Но позже наступило ненастье, и тогда мы рады были расстаться с Виши.

Помню, что, оставив Виши, мы доехали все вместе до Лиона. С тех пор как мы переехали на континент, Лион часто оказывался на нашем пути; Герцен любил этот старинный, мрачный город; мы останавливались неизменно в «Hôtel de l’Europe». Гостиница эта была очень просторная, нам отводили несколько комнат подряд, в стороне, где не было слышно шума приезжающих и уезжающих; вдобавок хозяйка, средних лет женщина с приветливым лицом, заслужила расположение Герцена своей неизменной симпатией к моей дочери.

Герцен любил отдыхать в Лионе неделю, иногда и больше. Он ходил ежедневно в разные кофейни читать газеты; ему очень нравился в Лионе рабочий класс, более серьезный и осмысленный, чем в других городах. В этот раз помню, мы осматривали шелковые фабрики, или, лучше сказать, ткацкие. Герцен разговаривал с рабочими, конечно, более всего об их производстве.

На этот раз мы скоро расстались; Герцен поехал в Женеву для свидания с Огаревым и решения разных вопросов по типографии. Мы проводили его на железную дорогу и смотрели вслед поезду, уносившему его от нас; а затем продолжали наш путь, цель которого была Ницца. В Марселе мы остановились в пансионе вблизи моря. Не помню, кто нам рекомендовал этот прелестный уголок. Впрочем, пансион был будто для нас одних, посторонних – никого. Здание пансиона было одноэтажное и невысокое, но зато имелась длинная терраса, где по утрам мы пили кофе.

С террасы открывался великолепный вид на море, из-за утреннего тумана виднелся остров и на нем башни, которые своими белыми очертаниями резко выделялись на синеве моря и неба, когда утренний туман начинал опускаться. Мы заглядывались на эту живую картину и жалели, что Герцена нет уже с нами. Он так понимал и любил природу!..

Если и в Герцене допустить пятно, как на солнце, то это должно быть его непонимание музыки. Он любил оркестровую музыку, любил слушать народные гимны, исполняемые как «Марсельеза» или итальянский гимн, восхищался «Камаринской», которую исполнил оркестр в Лондоне под руководством князя Голицына, любил духовную хоровую музыку, но вообще Гайдн, великий своей простотой, разнообразный и гениальный Бетховен, Моцарт и другие отцы музыкальной науки были не совсем доступны Герцену, не поглощали его внимания. Это меня немало удивляло и составляло резкую противоположность с Огаревым.

Мы прожили с неделю в Марселе, уходя с террасы только чтобы лечь спать. Наши комнатки были рядом и казались нам какими-то уютными кельями. Мы писали в Женеву, как нам здесь понравилось, но все-таки пришлось проститься с нашей террасой и продолжать путь в Ниццу. Здесь мы остановились в Pension Suisse, содержатель которой был из Немецкой Швейцарии; мы взяли две комнаты рядом в нижнем этаже и наверху маленькую комнатку для нашей горничной Елизаветы. Только въехав, мы живо разложили всё из своих чемоданов; потом моя дочь стала просить меня идти с ней к госпоже Гарибальди повидаться с ее маленькой приятельницей Нини, которая была года на три моложе нее.

Вероятно, моей дочери хотелось тоже поскорей увидать нашу Елизавету, жившую в нашем отсутствии у госпожи Гарибальди. Хотя и очень усталая, я согласилась на ее неотступные просьбы и звала Наташу сопутствовать нам, но она отвечала, что не пойдет с нами, потому что у нее болит голова. Вся семья Герцена подвержена мигрени, поэтому я и не обратила большого внимания на головную боль Наташи и отправилась с дочерью к госпоже Гарибальди. Мы просидели там часа два и вернулись в сопровождении Нини и ее матери. Видя, что Наташа в постели, госпожа Гарибальди нас скоро оставила.

На другое утро я ожидала видеть Наташу совсем здоровою, как бывало после мигрени, но, к моему изумлению, она не могла встать, ее всё еще тошнило. Тогда я послала за доктором Скофье. Он был уже старик, опытный, спокойный, молчаливый. Внимательно осмотрев больную, пощупав пульс, он нашел, что у нее сильный жар, а против тошноты велел дать сельтерскую воду с лимоном; это удивительно помогло. Жажда ее томила, и он позволил ей пить стоявшую во льду воду маленькими глотками и с уверенностью говорил, что она от этого не простудится. Очевидно, он выжидал, лекарств никаких не давал.

На третий день высыпала мелкая и частая сыпь, которую Скофье признал за оспу. Пришлось удалить мою дочь на четвертый этаж с Елизаветой, завтрак ей подавали в комнату, а обедать она ходила одна за table d’hôte81 и садилась возле англичанки, с которой мы познакомились. Эта госпожа немало удивлялась спокойствию, с которым ребенок подчинился небывалому положению.

Несколько раз в день моя дочь подходила к нашей двери, спрашивая позволения идти к госпоже Гарибальди или гулять с Елизаветой. В то время я радовалась, что оспа к ней не пристала, оставить же Наташу на попечение посторонних я не имела духа; но эта жертва была нелегка. Потом болезнь Наташи пошла своим чередом, но я знала по одному случаю, бывшему еще в России, что оспа и для взрослых очень опасна: иногда сыпь скрывается и тогда развивается водянка и наступает неизбежный конец. Поэтому я написала Герцену подробно о болезни и говорила, что мне страшно быть одной с Наташей в такой опасный момент.