Я следила только, чтобы больная не простудилась и не срывала оспин; я не отходила от нее и ночью, хотя добрая старушка госпожа Росса во многом мне помогала. Госпожа Росса была вдова, жена бывшего повара Герцена, когда он жил еще в 1850 году в Ницце со всем семейством. Семья Росса сохранила и до сих пор преданность Герценам. Когда Наташа была маленькая, она играла с Марией Росса, дочерью повара, в замужестве Пьячентини, и молодая женщина пришла к матери также и для того, чтобы повидаться с больной. В это время Наташа была вся покрыта почерневшими оспинами, лицо ее распухло и было также всё в оспинах; оно походило скорей на маску, чем на лицо. Мария весело шутила с больной над ее безобразием, вдруг схватила со стола маленькое зеркало и, по просьбе больной, показала ей, какая она стала страшная. Не знаю, как я не сумела этого предупредить, но думаю, что неосторожный поступок Марии оставил тяжелое, неизгладимое впечатление на больную. Она стала задумчива и молчалива; может быть, ей представилось, что она останется такой безобразной навсегда. Впоследствии доктора говорили, что процесс сыпи распространился и на мозг.

Наконец столь желанный помощник явился: приехал Александр Иванович. Действительно, моей дочери было гораздо лучше с ним: Герцен гулял с ней и даже брал ее к Висконти, куда ходил читать газеты. Но мужчины понимают уход за больными совсем не так, как мы: Герцен по-своему изменил наш порядок, уговорил меня ходить обедать за table d’hôte, уверяя, что Наташа может ненадолго оставаться и с госпожой Росса.

Скоро Наташе позволено было встать, и мы уже мечтали о ее прогулках с вуалем и сначала в экипаже; но произошла большая неожиданность. Хозяин гостиницы был очень предупредителен, говорил, что как швейцарец гордится Герценом и почитает за особенное счастие его пребывание в Pension Suisse, и прочие любезности. И вдруг мы узнаем, что он сдал наши комнаты другому семейству, в котором был ребенок и которое завтра же собиралось поселиться в наших комнатах. Мы пришли в ужас и за это семейство, и за Наташу. Герцен пошел объясняться с хозяином, но не добился толку.

– Вы отдали наши комнаты, не предупреждая нас? – сказал Герцен.

– Да, но ведь вы всегда в Ницце нанимаете дом, так я поэтому…

– Но как же нам больную перевозить в нежилой дом, ведь это опасно… – говорил Герцен, стараясь оставаться спокойным.

– О, это ничего, – отвечал хладнокровно хозяин.

Герцен махнул рукой на эту неприятную случайность и отправился приискивать дом. Про хозяина он только сказал: «Он или дурак, или злодей».

К счастию, скоро нашелся очень милый домик с садом, недалеко от центра, но, конечно, в доме было сыро, потому что он давно стоял нежилой. Герцен его тотчас нанял. Мы уложили наскоро наши пожитки и переехали; сразу затопили везде камины, чтобы хоть сколько-нибудь вытянуть сырость. Дом был каменный. Ночью все камины потухли, кроме того, который находился в Наташиной комнате: боясь за нее и не желая будить мою изнеженную Елизавету, я всю ночь поддерживала огонь и для того ходила раза два вниз, в чуланчик, где сложены были дрова. Наташа, к счастию, не простудилась, а, напротив, ей стало лучше, а я к утру почувствовала озноб и слегла сама. Герцен послал за Скофье, который сказал, что, вероятно, и у меня будет оспа, только в легкой форме. И вот меня приговорили почти здоровую лежать в постели; на третий день в самом деле высыпала редкая сыпь на лице и на руках. Опять мне пришлось разлучиться с дочерью. Когда я стала вставать, то могла ее видеть только из окна, играющую в саду.

Мария Пьячентини рассказывала нам, что когда госпожа Росса возвратилась от нас домой, с ней тоже сделался сильный жар, а лицо было красное, но сыпи не последовало, вероятно, по причине преклонных лет.

Несмотря на все жертвы и предосторожности, моя дочь тоже заразилась, но болезнь оказалась легкой. Итак, мы все перехворали, за исключением Герцена, которого томил недуг гораздо серьезнее.

Наташа уже была совершенно здорова, только лицо ее не имело прежней ровности и белизны; но это, по словам доктора, должно было постепенно пройти. Наташа, видимо, скучала, общество в Ницце не представляло никакого интереса, а я искала для моей дочери только общества детей. Герцен решил отвезти Наташу во Флоренцию, чем очень ее обрадовал.

После возвращения Герцена из Италии нужно было переехать куда-нибудь, потому что в Ницце становилось невыносимо жарко. Герцену давно хотелось побывать в Голландии и Бельгии; мы решили ехать с той же целью, как и в предыдущую поездку, то есть найти город, где можно было бы жить Александру Ивановичу и имелись бы хорошие школы и пансионы, где моя дочь могла бы быть полупансионеркой. Если бы всё это нашлось в Брюсселе, Герцену было бы очень удобно, потому что Париж оказался бы недалеко, а Герцен имел к нему большое влечение: парижские демократы, люди науки и литературы были исполнены к нему такой симпатии, что ему легко было бы устроить себе комфортную среду. В этом отношении Париж лучше Лондона; в последнем иностранец испытывает то же чувство, которое всякому довелось испытать на море: простор, ширь, безбрежность – и полнейшее одиночество…

Не буду описывать нашего путешествия по Голландии и Бельгии, потому что эти страны слишком известны. Относительно школ Брюссель оказался богаче всех других городов, посещенных нами. Мы наняли квартиру помесячно и уже поговаривали о долгом пребывании в этом городе, но вдруг произошла высылка какого-то лица. Бельгии так же, как и Французской Швейцарии, постоянно мерещатся французские штыки, оккупация и прочее, поэтому она бывает чересчур осторожна. Впрочем, я не могу припомнить подробностей дела, только знаю, что оно оказало решающее влияние на Герцена и он после этого происшествия более не думал поселиться тут.

По делам печатания различных переводов его статей Александр Иванович уезжал ненадолго в Париж один, а я оставалась с дочерью в Брюсселе. Возвратившись из Парижа, Герцен случайно узнал, что в Брюсселе находится Виктор Гюго. Не помню, пошел ли Герцен к нему или встретился с ним где-то, только он мне рассказывал об этом свидании, потому что первый раз в жизни видел Гюго.

С 1864 года я ни разу не бывала в театре; Герцен всегда ходил один или с моей дочерью, стараясь выбрать для нее подходящую пьесу. Не могу вспомнить, какую пьесу давали на этот раз, только помню, что Герцен особенно желал, чтобы я тоже шла с ними, и я подчинилась этому настоятельному требованию. Александр Иванович взял внизу три места; нам было очень хорошо видно и слышно. Виктор Гюго был тоже в театре – в бельэтаже, в директорской ложе. Увидав Герцена, он послал своих сыновей звать нас в ложу, мы очень благодарили, но не пошли. Однако Гюго вторично послал сыновей за нами; тогда Герцен сказал мне по-русски: «Нечего делать, надо идти». Вот как мне пришлось совсем неожиданно познакомиться с таким выдающимся писателем. Признаться, несмотря на мое смущение, я была рада этому случаю, но вместе боялась разочарования, что отчасти и сбылось. Вероятно, я была слишком требовательна: хотела видеть в глазах, в чертах всё, что меня поразило, потрясло в сочинениях.

Гюго был очень любезен. В ложе, кроме его сыновей, находилась бывшая гувернантка его детей, которая сопровождала его повсюду. Через несколько дней он прислал Герцену приглашение на обед и звал и меня с дочерью. В половине седьмого мы отправились к Гюго пешком. Много испытавший поэт-эмигрант был тогда еще сравнительно счастлив; вскоре после нашего свиданья он схоронил обоих сыновей.