Обед был очень оживлен, Виктор Гюго рассказывал о своем многолетнем пребывании на острове Джерси, где через несколько лет ему удалось ввести вместо денег расписки: так он мечтал ослабить со временем непобедимую до сих пор силу денег. Он давал, например, расписки булочнику (за хлеб), тот, нуждаясь в сапогах, передавал расписку сапожнику, а последний передавал ее за товар и так далее. «Ведь нам не деньги нужны, а разные предметы торговли!» – говорил с жаром Гюго.

В конце обеда разговорились о России. Я сказала, что Гюго давно знают и чтут в России, не менее, чем в других странах, и вспомнила, что мой отец был одним из самых горячих его почитателей из-за того, что Гюго первым заговорил печатно об уничтожении смертной казни, и это тогда, когда никто об этом не помышлял. Мой отец был прав, говоря, что Гюго должен быть весьма гуманен. Думаю, и теперь в Джерси помнят, как поэт-изгнанник собирал на рождественскую елку бедных детей, наслаждался их неподдельным восторгом и раздавал им, помимо лакомств, еще и игрушки.

Простившись с Гюго накануне нашего отъезда, мы отправились опять в Женеву. Там на этот раз Герцена ожидали разные неприятности: Бакунин и Нечаев были у Огарева и уговаривали последнего присоединиться к ним, чтобы требовать у Герцена бахметьевские деньги или фонд. Эти неотступные просьбы раздражали и тревожили Герцена. Вдобавок его огорчало, что эти господа так легко завладели волей Огарева. Собираясь у него почти ежедневно, они много толковали и не могли столковаться.

Рассказывая мне об этих недоразумениях, Александр Иванович сказал печально: «Когда я восстаю против безумного использование этих денег на мнимое спасение каких-то личностей в России, будучи уверен, что они послужат, напротив, к гибели людей, потому что эти господа ужасно неосторожны, – когда я протестую против всего этого, Огарев мне отвечает: “Но ведь деньги даны под нашу общую расписку, Александр, а я признаю полезным их употребление таким способом, как говорят Бакунин и Нечаев”. Что же на это сказать, ведь это правда, я сам виноват во всем, не хотел брать их один».

Размышляя обо всем вышесказанном, я напала на счастливую мысль, которую тотчас же сообщила Герцену. Он ее одобрил и поступил по моему совету; вот в чем она заключалась: следовало разделить фонд с Огаревым по 10 000 франков и выдавать ему из его части, когда бы он ни потребовал, но другую половину употребить по мнению исключительно одного Герцена. Последний желал этими деньгами расширить «Русскую типографию», чтобы со временем новые русские эмигранты воспользовались ею, и в то же время ему хотелось дать работу Чернецкому, который не был способен ни на какое другое дело. Чернецкому грозила голодная смерть, и это очень тревожило Александра Ивановича.

Но моя мысль осуществилась только наполовину. Огарев быстро потратил свою часть и опять начал приставать, чтобы Герцен дал еще денег по какому-то экстренному случаю. Александр Иванович не дал ничего из своей части: она была цела, когда он скончался. Впоследствии, после кончины своего отца, Александр Александрович сказал мне:

– Мы честные люди, Натали, и мне не хочется держать у себя эти деньги. Много ли их осталось у нас? Ты лучше знаешь эти дела82.

– Десять тысяч франков, – отвечала я.

– Скажи свое мнение, – сказал он.

– Твой отец желал потратить эти деньги на расширение типографии, но так как ты не станешь заниматься пропагандой, пожалуй, лучше отдать эти деньги Огареву с Бакуниным; тогда на тебе не будет никакой личной ответственности за них, – сказала я.

Александр Александрович поехал в Женеву и вручил деньги, как было сказано выше. Вскоре бедный Чернецкий занемог очень серьезно и не мог более работать: у него сделался рак желудка. Одна Наталья Александровна (дочь Герцена) поддерживала его до конца.

Возвращаюсь к моему рассказу о пребывании Герцена в Женеве. На другой день соглашения их с Огаревым относительно фонда Нечаев должен был прийти к Герцену за получением чека. Я была в кабинете Герцена, когда явился Нечаев. Это был молодой человек среднего роста, с мелкими чертами лица, темными короткими волосами и низким лбом. Небольшие черные огненные глаза были при входе его устремлены на Герцена. Он был очень сдержан и говорил мало. По словам Герцена, поклонившись сухо, он как-то неловко и неохотно протянул руку Александру Ивановичу. Потом я вышла, оставив их вдвоем. Редко кто-нибудь был так антипатичен Герцену, как Нечаев. Александр Иванович находил, что во взгляде последнего есть что-то суровое и дикое. Может быть, на него повлиял рассказ об убийстве Иванова в Петровской академии, о котором в это время много говорили.

Пожив некоторое время в Женеве, мы поехали в Париж: французские приятели Герцена и Вырубов очень желали, чтобы Герцен поселился в Париже со всем семейством. Так как он не вмешивался в иностранную агитацию, то казалось, почему бы Наполеону III теснить его, тем более что в эту эпоху (в конце 1869-го) почва начинала колебаться под ногами смелого захватчика.

Я вспоминаю разные события, которые нас поразили в наш последний приезд в Париж: например, историю убийства Виктора Нуара Пьером Бонапартом, которое наделало тогда много шума и вызвало манифестации во время похорон Нуара83.

На этот раз мы застали в Париже Сергея Петровича Боткина с семейством, чему Герцен очень обрадовался. Сергей Петрович надеялся тогда, что сильный организм Герцена победит диабет, вышло наоборот; но доктора не могут предвидеть роковые случайности, которые имеют иногда такое решающее влияние на болезнь.

Мы остановились в «Гранд-отеле», в четвертом этаже. Сергей Петрович был, как всегда, мил и внимателен. В его прекрасной улыбке было столько света и доброты, что я находила его красивым; особенно приятно поражало меня, когда он останавливал взгляд на Герцене с такой неподдельной любовью и восторгом. Герцен был тоже очень рад свиданию с ним, ему даже становилось лучше при Сергее Петровиче.

Мы сидели дома в небольшом салоне и почти весело разговаривали о том, что, вероятно, можно будет здесь устроиться; для Наташи здесь будет подходящее и даже интересное общество, относительно образования нечего было и говорить: тут можно было найти всё желаемое… Вдруг Герцену подали от его сына письмо, в котором последний говорил, что Наташа очень занемогла и он просит отца немедленно ехать во Флоренцию.

Зная здоровую комплекцию дочери, Герцен недоумевал и послал телеграмму, спрашивая, какая болезнь. В непродолжительном времени он получил ответ и молча подал мне телеграмму, а потом сказал: «Лучше бы я узнал, что ее нет на свете». В телеграмме было сказано: «DJrangement des facultJs inllelectuelles»84. Ужасная неосторожность как будто парализовала его. Он сидел в каком-то оцепенении, бледный, и не думал собираться; очевидно нельзя было отпустить его одного, да и сам он сказал: «Лучше поедем все вместе».