Меня опять тянуло в Ниццу к свежим могилам. Герцен очень любил южную природу, вдобавок в Ницце у него было много дорогих воспоминаний и могила, которую он никогда не забывал. Вскоре, отправив Наташу в Италию, он проводил нас до Ниццы и сам пожил в ней.

Волей-неволей, я сделала несколько знакомств для моей дочери: ребенку вредна мрачная обстановка. Она ежедневно играла в публичном саду с детьми, знакомилась с некоторыми из них; так и мне пришлось познакомиться с двумя-тремя семействами. Я переговорила с учительницей танцевального класса, и она согласилась бывать у меня два раза в неделю, если я наберу несколько учениц.

Мне было нетрудно из друзей моей дочери набрать желающих учиться танцевать. Дети стали собираться у нас два раза в неделю. Между прочим, мы познакомились тогда с семейством Гарибальди (троюродного брата знаменитого Гарибальди), симпатичные жена и дети которого остались с нами в дружеских отношениях до моего окончательного отъезда в Россию.

В это время Герцен был еще в Ницце. В Ницце он писал много, поскольку никто ему не мешал, ходил читать газеты к Висконти, после обеда любил гулять вдвоем с моей дочерью, а иногда брал ее в театр, забавлялся ее выходками, меткими замечаниями, умом. Тогда он писал для «Недели» статьи под названием «Скуки ради». Его тешило, что он пишет и печатает в России.

Вскоре Герцена вызвали в Женеву; устроив всё для Огарева и типографии, он вернулся в Ниццу и рассказывал с ужасом об одной страшной истории, которая только случилась в окрестностях Женевы и наделала там много шума.

В Женеву для воспитания детей приехало семейство генерала Оболенского, то есть госпожа Оболенская с детьми, учителем и гувернанткой. Что произошло между супругами Оболенскими – неизвестно; может быть, они и желали пожить врозь; только через два года после приезда госпожи Оболенской в Женеву вдруг рано поутру женевская полиция врывается на ее загородную виллу и идет прямо в комнаты детей. Надо заметить, что между последними был, кажется, пятилетний ребенок. Полиция бесцеремонно их поднимает с постелей и тащит, даже не давая времени одеться. Услышав шум в детской, госпожа Оболенская в ночном костюме бросается туда, но полицейский грубо хватает ее за руку и держит. Напрасно дети, сонные и испуганные, стараются высвободиться и бежать к матери: полицейские насильно их уводят.

Я еще не рассказала о происшествии, которое случилось в Женеве, когда Герцен находился в Ницце: вдруг пришла телеграмма, в которой Тхоржевский известил нас о том, что Огарев сломал ногу и вызывает Герцена в Женеву как можно скорее. Меня не было дома, когда принесли депешу. Возвратившись домой, я застала Герцена сидящим на стуле в передней в каком-то оцепенении; я крайне удивилась его смущенному виду и необычному месту. Он молча подал мне телеграмму. Пробежав ее глазами, я сказала ему:

– Что же, Герцен, надо ехать поскорее – возьмем таблицу поездов, да надо уложить сколько-нибудь белья, надо торопиться.

Но Герцен сидел молча, как будто не слыша ни моих советов, ни моих предложений.

– Я чувствую, – сказал он наконец, – что я его больше не увижу.

Однако мне удалось всё уложить, убедить Герцена и проводить его на железную дорогу; я чувствовала, что если можно успокоиться, то только там, при виде самого Огарева. Нелегкая вещь была в его годы сломать ногу. Герцен писал тогда, с каким страхом и трепетом он подъезжал к Женеве, как, увидав на вокзале Тхоржевского, не имел силы спросить: жив ли Огарев. Наконец Тхоржевский сам догадался сказать, что, кажется, ничего опасного в положении Николая Платоновича нет. Доктор Мейер кость вправил и забинтовал ногу. Огарев вынес эту операцию с большим терпением и мужеством.

Я тщетно искала письмо, в котором Герцен описывал мне это несчастное событие. Помню, что в письме говорилось, что Огарев бродил вечером по отдаленным улицам Женевы, и с ним сделался обычный припадок. Придя в себя, он встал, хотел идти, но не заметил канавы, потому что смеркалось, споткнулся и сломал ногу; от боли ему сделалось дурно. Полежав, он опять попробовал встать и не мог; тогда он стал звать прохожих, но никто к нему не подошел. Огарев лежал на лугу, против дома умалишенных. И эта несчастная случайность стала причиной того, что никто не отозвался на его зов, а напротив, все спешили удалиться, полагая, что он вышел из психиатрической больницы.

Видя, что никто нейдет, Огарев с большим присутствием духа вынул из кармана ножик и трубку, разрезал сапог, а потом закурил и пролежал так, кажется, до утра. Рано поутру прошел итальянец, знавший Огарева, и хотя последний лежал не близко от дороги, итальянец стал всматриваться, а Огарев, заметив это, стал звать его. Тогда итальянец подошел и сказал, что пойдет за каретой и немедленно свезет его домой, что он и сделал не без труда и причинив Огареву еще бльшую боль.

Но этот печальный эпизод произошел раньше; впоследствии Огарев мог ходить прихрамывая, и в то время, как мы собирались в Женеву, о его ноге уже мало говорили.

Собираясь ехать в Эльзас для осмотра школ и пансионов, мы все-таки решили съездить в Швейцарию на свидание с Огаревым и с детьми Герцена. Тогда Тхоржевский снял старинный замок Пранжин, кажется, в полутора часах от Женевы; туда съехалось в последний раз всё наше семейство: я с дочерью, Мейзенбуг с Ольгой и, кажется, с Наташей. Так как последняя часто переезжала, жила то со мной, то с Мейзенбуг, то трудно вспомнить, с кем она приехала на этот раз. Позже и Огарев с маленьким Тутсом75 присоединились к нам. Последним прибыл в Пранжин Александр Александрович Герцен со своей молоденькой женой. Он только что женился тогда, и Терезина его не говорила еще по-французски, так что нам всем пришлось объясняться с ней по-итальянски, что значительно сокращало наши разговоры. Была великолепная осень, Терезина охотно ходила гулять то с Герценом, то со мной.

Вскоре Александр Александрович поехал с женой в Берн повидаться с Марьей Каспаровной Рейхель и старушкой Фогт. Все принимали молодую чету с большим радушием и симпатией. Возвратившись в замок Пранжин, Александр Александрович стал собираться в Берлин для своих занятий. Он ехал туда на всю зиму и с женой; не помню, ездил ли он во Флоренцию до отъезда в Берлин.

Ольга с Мейзенбуг вернулись в Италию, где уже так привыкли жить, что нигде более им не нравилось. Герцен собирался тогда в первый раз в Виши. Огарев возвратился в Женеву с маленьким Тутсом, который всех нас очень забавлял своей живостью и оригинальностью.

Но прежде чем отправиться в Виши, Герцен поехал с нами в Люцерн. Место это очень живописное, и нам с Наташей очень нравилось, но вскоре Герцена вызвали в Берн к Долгорукову, который, видимо, прощался с жизнью и желал видеть Герцена еще раз. Наташа воспользовалась этим случаем, чтобы побывать у Марьи Каспаровны. Узнав, что Наташа в Берне, Долгоруков просил ее навестить его: он был уже очень болен, безнадежен, и Наташа вынесла тяжелое впечатление из этого свидания.

При князе в то время находился его сын, выписанный им с год тому назад из России. Тяжелый нрав Долгорукова сказался и тут: больной был постоянно недоволен сыном. Чувствуя себя с каждым днем хуже, он хотел найти виновного в этом ухудшении, подозревал сына и желал, чтобы Герцен был посредником между ними. Роль эта была очень трудная, и Александр Иванович старался уклониться от нее. Самого Долгорукова он знал очень поверхностно, а сына не знал вовсе. Вдобавок строптивый характер Долгорукова бросался в глаза, нельзя было безусловно верить его подозрениям, а с другой стороны сын не внушал Александру Ивановичу ни малейшей симпатии.