Сначала я смутно помнил произошедшее, потом, к своему удовольствию, в голове всплыла полная картина. Мы пили, разговаривали и шутили. Кажется, в какой-то момент мы открыли ноутбук соседа и смотрели фильм, вернее, пытались. Ничего у нас не вышло, разумеется, так что болтать и пить дальше стало легче.

Иногда мы молчали. Можно сказать, часто. Кажется, даже алкоголь не спасал нашу комнату от внезапных приступов тотального молчания.

Но мне нравилась тишина. И даже пьяная тишина меня манила. Она успокаивала и убаюкивала помутнённое сознание.

Самого Олеана в комнате не было. Видно, убежал на завтрак, проголодавшись после попойки. Впрочем, всё было не так уж и плохо – наверняка нам было так плохо просто с непривычки.

Я со спокойной душой подумал о том, что мой день рождения прошёл. Правда, Эндрю всё равно узнает об этом рано или поздно, так что обманывать его было бесполезно, но всё же вчера у меня не было настроения принимать поздравления.

Взглянув на подаренный Олеаном ежедневник, я погладил его по обложке и переложил с постели на стол. Стоило бы записать в нём что-то после того, как вернусь с завтрака. До приезда родителей. Если, конечно, они тоже приплывут. Всё же отцу тяжело отлучиться от работы хотя бы ненадолго – так что, к сожалению, они могли и остаться, пускай поездку и оплачивает, как я понял, сам лицей.

В общем, надежда на их приезд была.

Нет, я не ненавидел своих родителей. Я просто не понимал их. И любил своей странной подростковой любовью – не особо открытой, но очень болезненной.

Впрочем, в данном диагнозе я и сам не был уверен.

Голова болела чуть меньше после того, как таблетка начала действовать. Я обрадовался, что хотя бы печень у меня не искусственная. Иначе сейчас ей было бы очень худо. Или наоборот… Кто знает.

Олеан выглядел, словно воскрес из могилы. Причём будто бы он умер лет десять назад, провалялся там, пожираемый личинками, и вот только сейчас решил восстать. Вид помятый, толстовка надета наизнанку, опустошённый взгляд, растрёпанные и распущенные волосы. Они слегка вились на концах, почти касаясь плеч. Я был точно уверен, что он их стриг понемногу. Потому что раньше его шевелюра была длиннее и полностью спадала на плечи. С памятью у меня было туго, но мелочи я запоминал.

По-моему, он сейчас даже ботинки надел бы разные, если бы у двери не стояла только одна пара. Другие свои кроссовки он ещё не доставал из чемодана.

Эндрю ничего не спрашивал у Олеана, только подлил ему воды в стакан и подсунул таблетку от головной боли. Ла Бэйл выпил её, поставил локти на стол и прикрыл лицо руками.

Странно. Мне казалось, что он пил больше, но опьянел примерно так же, как и я, а сейчас было ощущение, что он при смерти. Конечно, если бы это было возможно. В голову закралась мысль, что он заболел, но с простудой этот парень уж точно хотел бы справиться сам.

День проходил странно. Нас отправили на какую-то лекцию о том, как надо вести себя при родителях: не пугать их аномальной магией и не показывать свои силы слишком явно. Велели прибраться в комнатах и проинформировали, что уборщицы пройдутся после нашей личной инспекции и подметут пол, вынесут мусор и так далее. Потом мы, собственно, убирались, застилали постели – кто как мог, естественно, и у Олеана это получилось очень неуклюже. Я ухмыльнулся, глядя на его потуги, но, поймав усталый и даже беззлобный взгляд, устыдился и помог ему заправить кровать нормально. Видимо, он на самом деле себя плохо чувствовал.

Наскоро запихав кучу валяющихся на полу вещей в шкаф, я свернул все свои чертежи и отложил их в сторону. Отец этого проекта никогда не одобрял. Говорил, что я сойду с ума, воплощая его в жизнь. Что же, у меня было много времени на то, чтобы справиться со своим вероятным безумием.

На обед мы пошли сразу после уборки, так как на неё отводилось довольно много времени. Пока мы ели, уборщицы, судя по всему, выметали всю пыль, какую могли – комнаты попросили оставить открытыми, и после этого нас выгнали на улицу, проветриться, так сказать. Лежал иней, а ближе к ночи, должно быть, и снег мог пойти. Я, Олеан и братья Куины направились в сторону нашего любимого места – пляжной зоны. В толпе учеников я заметил высокого Аарона Мейерхольда, который, как одинокая скала, стоял у дерева, печально поглаживая кору. Я не был уверен, но, вероятно, Генри любил говорить с деревьями.

И Аарон по нему скучал.

Разумеется, как можно было не скучать по брату, который пропал? Как можно было не переживать за него, когда расследование так быстро замяли и вообще забыли об исчезновении парня? Это не укладывалось в голове. И я надеялся, что Генри всё ещё ищут. Или, что было более вероятно, его труп.

Я хотел поздороваться с Мейерхольдом, но Олеан одёрнул меня, перехватив взгляд.

– Нет, Хэллебор, – его голос хрипел пуще прежнего, будто он его посадил от усталости и выпивки. – Оставь его. Одиночество порою лечит.

Я не понял этой фразы. Ла Бэйл вряд ли был в настроении объяснять, но он почему-то решил оказать мне такую честь.

– Когда ты теряешь кого-то, люди могут отвлекать от боли. Но когда ты снова один – она захлёстывает тебя. Так что иногда тебе надо просто смириться с нею и если не побороть, то уметь хотя бы жить с этим. Научиться уравновешивать боль и свои эмоции.

Я кивнул. Олеандр был прав, как обычно. Нет, не то чтобы я всегда был с ним согласен – просто он часто высказывал мои же мысли, только словами и фразами, которые я сформулировать не мог. Интересно, может ли получиться написать о каком-то душевном состоянии цифрами…

Думаю, цифры были проще. Нет, наука – сложнейшая вещь, но в ней не нужно чувствовать. Там всё чётко: вопрос и ответ. До ответа нужно дойти, но чаще всего он уже есть. Определённый. Объяснимый. Изведанный.

С мыслями, чувствами и словами так не получалось. Наверняка именно поэтому большинство ненавидели литературу. Ведь она учит высказывать свои мысли и чувства обычными словами. А словами тоже всего не передать. Тут они схожи с цифрами.

Я отметил то, что бреду, пиная какой-то камушек по тропинке. Дэмиан и Олеан вышли вперёд, о чём-то тихо переговариваясь, Эндрю же смотрел вверх, на сероватое небо.

– Тут совсем не чувствуется дух Рождества, – произнёс он, выдыхая пар изо рта. – Я начинаю терять веру во всё это. Тебе смешно, да? – он печально улыбнулся. Безумно печально. Такой взрослый, а всё ещё думает, что люди должны быть счастливы хотя бы в Рождество? – Честно говоря, я даже не уверен, что существует бог. Я ни в чём не уверен. Но если он существует, кто мы такие теперь, Коул? Мы архангелы? Бессмертные его последователи? Или же демоны?

Я невесело улыбнулся в ответ.

– Мне не смешно, Эндрю. Ты прав… Это грустно.

– Я не говорил, что это грустно.

– Ты почти всегда улыбаешься так. – Он вопросительно посмотрел на меня, и я пояснил: – Так, будто бы у тебя болит душа.