– Ты в порядке, Борн? – спросила я, не желая показывать свою неуверенность, потому что не знала, как на это отреагирует Вик…

Но я устала, я вырастила Борна и ничего не могла с этим поделать. Даже теперь, на этой адской пустоши под мертвой луной, направляясь в разверстую могилу, я чувствовала, как много задолжала Борну.

– Ох, Рахиль, у меня все в порядке, – ответил Борн усталым, если не старческим голосом, какого я от него никогда прежде не слышала. – Я стараюсь изо всех сил. Но последыши слишком умны. Даже когда я маскируюсь, они в конце концов меня находят. Я с ними сражался, я их поглощал, но последышей много, а их клыки больно жалят.

– Покажи мне, где они тебя ранили, – попросила я.

Светлячки погасли, и на изломанной поверхности Борна проявились тусклые серебристо-серые пятна.

Как же много их было. Мертвая плоть там, где ее поразил яд. Сейчас Борн был очень велик и продолжал быстро расти, так что раны вряд ли угрожали ему, но он страдал, и нельзя было сказать, кто же в итоге выиграет эту войну.

– Ты должен остановиться. Найти безопасное место, спрятаться и излечиться, – сказала я. Старая добрая материнская забота прорвалась из-под моего панциря.

Борн засмеялся, как будто я сказала что-то смешное, его поверхность пошла рябью и бурунами. Такая человеческая реакция от существа, ничем не напоминающего человека. Борн смеялся, его раны исчезли, вернулись светлячки, хотя и поменьше, чем раньше.

Передо мной появилась маленькая фигурка знакомого мне Борна. Глупенькая, перекрученная вазочка с колечком глаз и щупальцами, извивающимися на макушке.

– Я слишком велик, чтобы скрываться, Рахиль. Я не могу вжать себя в нужное пространство. И ты знаешь, Рахиль, я постоянно голоден. Ты всегда это знала, говорила мне, а я тебя не слушал. Потому что не мог. И чем больше я ем, тем сильнее мой голод.

Множество глаз понимающе смотрело на меня. Один усталый ветеран беседует с другим.

– Более легкая добыча, – сказала я, ступая на скользкую почву.

– Нет, Рахиль. Я больше не пытаюсь быть хорошим. Это не в моей природе. Я создан, чтобы поглощать. Убивать. Теперь я это знаю. Все было бесполезно.

– Ты должен попытаться.

Пустые слова, которые лишь взволновали его, заставив вспыхнуть.

– Повторяю, Рахиль, я больше не могу. Я устроен не так, как ты. Я не человек. И я не личность.

На широкой поверхности Борнова моря, среди ряби, точно головки пловцов, появились головки людей. Головки животных. Головки детей-мутантов и последышей Морда. Медведей было около дюжины. Блестящие, темные головки уставились на меня дырочками вместо глаз. Но этим меня было уже не пронять.

– Хватит, Борн.

Головки исчезли, море вновь стало гладким и спокойным. Я почувствовала запах прогретого солнцем песка, прибоя, всех тех вещей из моего прошлого, которые так любила, и Борн об этом знал.

– Ты личность, – сказала я потому, что должна была это сказать. Пусть даже доказательство обратного находилось прямо передо мной. А может быть, именно поэтому.

– Рахиль, ты не видишь того, что вижу я. Я вижу все связи. Я вижу, куда они ведут и к чему все идет. Мне просто не хватало сил, чтобы довести дело до конца. Все откладывал, откладывал. Думал, что может быть…

Я-то знала, о чем он думал. Я тоже об этом много думала, даже после того, как обещала Вику. Вик завозился за моей спиной. Видимо, решил, что Борн собирается напасть, хотя нам ничего не угрожало. Мы, в отличие от всех остальных, были в полной безопасности.

– Слушай, сделай, как я сказала. Найди убежище. Замаскируйся.

Но у него были другие идеи.

– Рахиль, что происходит, когда мы умираем? Куда мы уходим?

– Борн…

– Куда, Рахиль?

– Никуда, Борн. Уходим в землю, чтобы никогда больше не вернуться.

– Я в этом сомневаюсь, Рахиль. Я все-таки думаю, что мы куда-то уходим. Не в рай или ад, но куда-то еще. Так должно быть.

– Почему, Борн?

– Потому что я пришел сказать тебе, что знаю, как все исправить. Теперь я ясно это вижу. И могу сделать. Могу все исправить. Ты увидишь и поймешь, что я говорю правду.

Наступила кратчайшая пауза, и если бы я не знала его так хорошо, даже не заметила бы ее или не поняла, что она означает.

– И в конце между нами все опять наладится, вы сможете вернуться в Балконные Утесы, и с вами буду жить я, и все будет так, как было, когда мы бегали по коридорам и смеялись. Или как тогда, когда ты одевала меня и водила на балкон над прекрасной рекой. Да, все будет именно так.

– Борн…

Все, что я могла сказать, было его имя. Больше я не могла сказать ему ничего, это показало бы ему, как мои инстинкты вступают в противоречие с разумом. Только не на глазах Вика. Мне подумалось, что Борна захватила обманчивая власть раскаяния, заставляющая нас считать, что силой своего убеждения, силой чувств мы можем все исправить, хотя на самом деле мы ничего не можем. Я подумала, что чувство вины и иллюзии заставляли Борна произносить все эти бредовые слова.

– До свидания, Рахиль.

– До свидания, Борн.

Как же я недооценила этот момент и как же теперь жалею об этом. Я, видите ли, верила, что должна скрепить свое сердце и не поддаваться.

– Мы еще увидимся, я знаю, – сказал Борн.

Если бы я могла вернуться назад, то охотно дала бы ему свое разрешение. Позволила бы ему уйти, получив мое одобрение, сказала бы, что верю ему, и не важно, верила ли бы я на самом деле или нет, я дала бы ему почувствовать себя хоть немного счастливым на избранном им пути. Даже, пожалуй, соврала бы о будущей счастливой жизни в Балконных Утесах. Остается только надеяться, что выражение моего лица, нечто в моем поведении показали ему тогда, что, несмотря на его дурные поступки, я никогда не смогу от него отказаться.

Все произошло очень-очень быстро. Вик нервно вскочил позади меня.

Борн втянулся в себя с фантастической скоростью. На сером облачном небе как раз показалась полоска рассвета. В долю секунды Борн сделался толстым, бесформенным и темным, став похожим на широкий, крепкий пень. Это пень стал его телом, глиной, из которой Борн вырастил-вылепил массивную золотисто-бурую голову, покрытую шерстью: медвежью голову с добрыми глазами и почти улыбкой на зубастой морде с вывалившимся розовым языком. Откуда-то я знала, что это мой Борн смотрит на меня в последний раз.

Затем его глаза пожелтели, рыло вытянулось, заострилось, голова увеличилась в размерах, так что мы с Виком вынуждены были забиться поглубже в тень колонны. На массивном, мощном, неохватном теле красовалась широкая, великолепная голова, на его лице в утреннем свете долго еще оставалось выражение не грусти, ненависти и ужаса, но блаженная уверенность и ангельское звероподобие, и клыки его были белы и чисты.