Тем более он не хотел об этом распространятся попу, то ещё какой чуши понаговаривает Алёне Витальевне и организует сессию экзорцизма37 да уведёт в монастырь.

Проповедь отца Афанасия не пробудила Сергея на путь истины. Он только с горечью понимал, насколько же религиозная система большой аппарат по самовнушению и добровольной лжи. От того, что мать свято верила в эту чепуху, он стал уважать её меньше. Важно заметить, к её чувствам прийти на помощь относился серьёзно, вопреки тому, что знал, ради чего на самом деле она старается. Пытался создать себе картинку и иллюзию, что ничего не изменилось, что материнская любовь нечто большее, чем гонка за самоутверждением и перактой, но уже было поздно.

Отца бесило, что неохотно помогает по дому, лодырничает и не подают признаков счастливого подростка. Он, вопреки просьбам Алёны Витальевны, высказал сыну своё нелестное мнение. Сергей будто издевался над ним, не ставя родителя ни во что. Расстроившийся отец рассердился и перестал с ним разговаривать. Грозился, что был бы он чаще дома, то устроил бы Сергею сладкую жизнь. Его даже радовало, что эта неблагодарная свинья никуда не поедет и объявил сыну, что тот будет помогать красить забор деду и прополет весь огород, раз отца не во что ни ставит. Примирить мать их не смогла.

Перед отъездом в Болгарию Алёна Витальевна изучила весь ассортимент городских психологов, перейдя рубикон, она призналась, что на сыне экономить не может. Отказавшись от половины потенциально новой пары обуви, решила записать сына на приём к одному из лучших психологов города. Сергей сначала упорствовал, более из-за того, что психотерапевт обозвала его экзистенциальные проблемы подростковым кризисом, но по итогу согласился, так как обе стороны решили, что так будет лучше.

Приём пришёлся как раз на канун отправки Сергея в деревню. Мать заблаговременно положила деньги в конвертик, чтобы сын не узнал оплаченную сумму, и не зря. Скрыла это и от мужа, он бы точно не позволил ей спустить столько денег на какого-то говоруна со стажем. Он признаёт только терапию через труд.

Приплелись в какую-то конторку одного из домов улицы шестидесятилетия Октября. Подождали под дверью. Психологом оказалась милая женщина непонятного возраста с огромными цыганскими серьгами и немного азиатской внешностью. Назвалась Иланой Алексеевной Панкратовой. Её кабинет был получше, чем задрыпанная комнатка психотерапевта. С её то заработками и не удивительно. На стеллажах стояли книги про психологии, мягкие игрушки и странные коробки с карточками.

Сразу удивило Сергея то, что высокая Илана Алексеевна не дала матери даже присесть, а после краткого экскурса попросила Алёну Витальевну вообще уйти по своим делам или посидеть под дверью.

— А почему? — удивилась она.

— Так надо. — отрезала Илана Панкратова.

Дверь закрылась, и психолог подсела на мягкое кресло возле сидящего Сергея. У Колязина тут же забегали глаза, стало неуютно. Не сказать, что с Жанной Владиславовной он якшался будь здоров, но ту обстановочку было легче переносить.

Они познакомились, и Илана спросила, какова проблема.

Сергей не знал, насколько можно довериться специалисту. Если он начнёт говорить голую правду, то, как и в случае с психотерапевтом, получит отсутствие понимания проблемы, да и после того случая на диване мало ли куда его отправить могут. Матери он не говорил и двадцати процентов своих мыслей. Этой решил дозировано сказать половину. Обозначил табуированные темы, затрагивающие Инессу, гормональную теорию, профанацию и разговор с Асмодеем.

— Что ж сказать, — неумело начинал Колязин, — в последние годы я всё больше и больше разочаровывался в жизни. Ничего особого не происходило, с недавних пор мне стало невыносимо плохо, я стал задумываться над смыслом жизни.

— Что привело к вашим таким мыслям, Сергей? — участливо спрашивала Панкратова.

— Надоело просто жить. А терпеть нет охоты. Зачем?

— А раньше не было такого?

— Прямо так откровенно не задумывался, но когда совсем всё сгнило, то эти мысли стали посещать меня всё чаще.

Она что-то записала в свой блокнот и продолжила опрос:

— Так всё же, отправная точка, событие какое-нибудь, с которого, по вашему мнению, Сергей, всё стало становится постепенно таким неприятным?

“Она часто называет моё имя, знаю такую уловку, чтобы войти в доверие”. — отметил Колязин.

— Я не думаю, что есть конкретный момент, просто стало чувствоваться, что всё идёт под откос.

— Как конкретней это проявляться стало?

Илана Панкратова глядела прямо на него. Искала контакта с глазу на глаз, Сергею не хотелось смотреть в её дырявые склеры с радужкой, набитые жижей внутри. Ему начала кружиться голова. “Сказал, что вернётся за мной!” — испугался Сергей напоминания из недр подсознания и сглотнул.

— Привычные вещи потеряли ценности, рутина стала угнетать, нет никакого плана на будущее и надежды.

Психолог сделала паузу и с интересом рассматривала жесты и мимику подростка.

— Как вы думаете, Сергей, есть ли в этом виноватые? — задумчиво, но как-то мимолётно спросила она.

— Нет, наверное.

— А если подумать, может, родители, учителя или вы сами?

“Вы сами?” — повторилось это в голове. Сам? Как — сам? Если так ставить вопрос, то… Ну, а что тогда такое «Я» и вина?

— Ладно. Может это началось, когда умер брат.

— Как и когда он умер? — заинтересовалась Илана.

— В автокатастрофе, когда я был в седьмом классе, сейчас я закончил десятый. — уныло заявил клиент.

— Должно быть, это событие было для вас некоей переломной точкой. Что вы тогда чувствовали?

— Досаду, должно быть.

— Вы были раздосадованы на себя из-за того, что ничего сделать не могли?

— Нет. Я не был виноват. Это его вина — он ехал и не был пристёгнут. Хотя в тот момент… — что-то дёрнуло Сергея, он не хотел рассказывать.

— Хотя, что? Можете продолжить?

Колязин помялся и вымолвил, что было на духу:

— Я тогда был довольно религиозным человеком и такое бездействие со стороны высших сил я простить не мог. Особенно горько было матери, она тоже весьма набожна и по сей день. Мне было обидно, что Господь просто дал этому случится. Как-то до этого я закрывал глаза на несправедливость, но когда оно напрямую затронуло мою семью, то я не стерпел. Я больше не мог верить в его всемогущесть и бесконечную добродетель. Он для меня стал чужим, и поклоняться ему больше не хотелось. Христианство показалось мне какой-то рабской религией.

— Вот как. Но ведь есть и другие религиозные течения.

— И что? Раз их так много, значит никто не знает, толком, как надо. Значит, они просто выдумывают. Я им не верю.

— Кто — они?

— Общество, люди, конфесии. Сброд всякий.

— Не любите людей?

— Раньше любил,