Если, вследствие проведенного мной ожесточенного перекрестного допроса или же моей грозной заключительной речи, страдание и муки – как говорил Лорд Брум – настоящей жертвы преступления были преумножены, то это с огромным прискорбием должно быть списано на «побочный ущерб» в благородном сражении за отстаивание индивидуальной свободы, а также за то, чтобы только в случае доказанной государством без каких-либо сомнений вины человек мог оказаться в неволе. Как я высокомерно заявил ранее, рассматривая столкновение интересов потерпевшего и подсудимого, первому просто приходится смириться, что его права будут ущемляться в угоду прав второго, так как того требует модель состязательного правосудия, иначе не способная должным образом функционировать.

Вместе с тем подобная многословная самодовольная проповедь, произносимая с самонадеянной и хладнокровной беспечностью человека, которому столь возвышенные идеалы были вдолблены в голову с первого года обучения в юридической школе, позволяет мне воздержаться от критического анализа тех нелепых, глубоко заложенных предположений, которые не просто лежат в основе нашей модели правосудия, но и определяют само мое существование (с профессиональной точки зрения). Например, такая ли наша система состязательного правосудия хорошая, как ее все нахваливают? Не слишком ли многое – истины, достоинства – было принесено в жертву на ее алтаре? Можно ли на самом деле сказать, что система, которая не стремится всеми силами к правде, вопреки заявляемой цели, а награждает вместо этого единственного победителя соревнования, действительно вершит «правосудие» в том смысле, который видит в нем любой человек за пределами адвокатских кругов? А также не наносим ли мы, перестав считать правду – если мы вообще ее хоть когда-то ценили – основополагающим принципом нашего суда, тяжелейшую травму принципам Просвещения, тем самым нарушая права всех сторон – обвиняемого, потерпевшего и общества в целом.

Этих вопросов я стараюсь избегать. Потому что за ними неизбежно следуют другие.

Являюсь ли я нейтрально настроенным с точки зрения вопросов морали слугой правосудия, доблестно исполняющим назначенную мне роль в конвейере судопроизводства? Или же я, равно как и тысячи мне подобных, являюсь соучастником извращенной, вредоносной модели уголовного процесса, лишь частично отдающим себе отчет о том разрушении, что мы сеем на самом деле? Когда я свысока осуждаю откровенное насилие государства над фундаментальными столпами правосудия, не являюсь ли я аналогом пассажира первого класса, жалующегося на ограниченный выбор блюд на кухне «Титаника»? Разве не должен был я, вместо того чтобы искать какие-то заурядные причины выхода нашей системы из строя, на которых так зациклен я вместе со всеми своими коллегами, сделать из всего увиденного мною в залах суда вывод, что эта система по самой своей сути чудовищно аморальна и неправильна?

Пришла пора подробней поговорить про принцип состязательности.

Дело Джея – одно из тех, что останется у меня в памяти до конца моей карьеры. Не из-за характера предъявленных ему обвинений, являющихся, несмотря на свой ужас, как бы то ни было печально, довольно обычным делом в Королевском суде. Не потому что он стал первым моим оправданным подзащитным, чьи заявления о невиновности я находил в глубинах своей души, в которых мне по долгу попросту запрещено копаться, крайне неубедительными. Все дело было, скорее, в конкретных обстоятельствах данного дела, а также в сыгранной мною в нем роли, которые, собранные воедино, пожалуй, являются для обывателя самым что ни на есть наглядным примером неправильной работы системы. Доказательством того, что состязательный процесс является помехой, а не проводником на пути к правосудию.

Если вкратце, то на основании всех увиденных мной материалов по делу и всего услышанного мною на слушаниях я полагаю, что Джей регулярно насиловал своих детей в детстве и когда они были подростками. И мои труды помогли добиться для него оправдательного приговора.

Чтобы вновь подчеркнуть основные профессиональные и этические принципы, скажу: конечно же, мне не было известно наверняка, что Джей был виновен. Он этого ни разу не признал: напротив, с того самого момента, как он зашел в переговорную, источая зловонный запах сигаретных окурков вперемешку с винным перегаром, и неуклюже втиснул огромные жировые складки своего брюха в стоящий напротив меня стул, он упорно твердил о своей невиновности. Признай он хоть раз мне или старшему барристеру, ведущему дело, что его дочки, двадцати четырех и девятнадцати лет, говорили правду, когда явились в полицейский участок тихого пригорода и спокойно заявили, будто их отец насиловал и сексуально домогался их начиная с пятилетнего возраста, я не мог бы точно так же его защищать.

Круг моих обязанностей строго определяется адвокатским кодексом: если клиент говорит мне, что он что-то сделал, то я не могу категорично заявлять в суде, будто он этого не делал. Вопреки устоявшемуся образу адвоката защиты, нагло врущему до потери пульса, будучи в сговоре со своим подзащитным, посвященному в детали его вины, но при этом бесчестно вырисовывающему перед доверчивыми присяжными картину его абсолютной невиновности, законы профессиональной этики более чем однозначны. Мой первоочередной долг – пред судом. Хотя мой клиент и пользуется правовым иммунитетом – и в случае, если он признает свою вину мне в личной беседе, я не стану сообщать об этом суду – я не могу представлять в суде позицию, о лживости которой знаю наверняка. Если бы я так поступил, то мог бы оказаться на дисциплинарных слушаниях с последующим лишением адвокатского статуса.

Таким образом, в случае признания клиента, единственное, что я могу делать дальше, так это с его одобрения заявить о признании подсудимым вины либо же, если он продолжит отрицать свою вину, опять-таки по его указанию «подвергнуть сомнению надежность имеющихся доказательств», перестав утверждать в суде о его невиновности. То есть я бы продолжал его защищать, однако руки бы мои при этом были связаны. Я мог бы аккуратно «прощупать» показания свидетелей обвинения, обозначить все замеченные нестыковки и задать присяжным вопрос: «Уверены ли вы в том, что подсудимый виновен?» Но я не мог бы заявлять свидетелю, что тот лжет, либо же сообщить в своей заключительной речи присяжным, что мой подзащитный не совершал вменяемых ему противоправных действий. Если же клиент, несмотря ни на что, захочет продолжать активную линию защиты, то я окажусь, выражаясь юридическим жаргоном, «в профессиональном затруднении». Я буду вынужден отказаться от дела, а ему придется найти нового барристера, которому он сможет дать новые указания о своей невиновности.

Если же подзащитный продолжает твердить о своей невиновности даже в случае наличия у обвинения крайне убедительных на вид доказательств, я буду обязан, предупредив его о большой вероятности обвинительного приговора, представить его неправдоподобные аргументы в самом выгодном и убедительном свете. Такова суть моей работы на практике. Строить защиту не просто на неубедительных, но порой и на самых абсурдных аргументах своего клиента. Предлагать присяжным задуматься о том, что черное не является, как это нелепо заявляет обвинение, черным, а может на самом деле быть, если хорошенько прищуриться, пускай не белым, но хотя бы отдаленно похожим на темно-серое. Возможно, как в одном из своих первых судебных разбирательств, когда я был вынужден искренне заверять трех равнодушных магистратов, что у шести независимых свидетелей обвинения, видевших моего подзащитного беззаботно несущим украденный телевизор в свою машину, у всех разом помутнело зрение и стала барахлить память. А также что отчетливая запись с камер видеонаблюдения высокого разрешения, подтверждавшая идентичные показания всех шести свидетелей, была недостаточно отчетливой, чтобы убедить суд на все сто процентов.