Объектные отношения, связанные с Христом, Павел создает с великим тщанием. Вильгельм Михаэлис так подвел итог множественным толкованиям смерти Иисуса[300]: «Он очень редко является жертвой; там же, где Он становится ею во имя расплаты за грехи, цель Его – не умилостивить Господа, но принести искупление, очищение человечества. И смерть Иисуса обозначает прощение грехов, то есть, согласно древнему закону, отпущение грехов, воспринимаемых как долг перед Богом; далее, она обозначает спасение, в терминах закона сравнимое с выкупом раба (ср. Мф. 20:28); далее – оправдание, а иными словами, оправдательный приговор подсудимого на основании (в прямом смысле) оправдания людей; также – возвышение их до детей Божиих, а именно – принятие человека на место сына; и, наконец, примирение с Богом, причем Бог не выступает в роли того, с кем следует примиряться, а Сам примиряет с Собой мир.

То, что все эти объектные отношения, выходящие далеко за пределы иудейского образа мыслей, должны усилить любовь ко Христу, особенно заметно, если мы примем во внимание страх, порожденный чувством вины, от которого прежде страдал Павел. Но апостол не может удовлетвориться этими объектными отношениями ко Христу. Именно потому, что оно является источником столь бесконечных благ (освобождение от страха и его последствий), и так как Его любовь – диалектическая противоположность предшествующей дикой ненависти – он испытывает такое сверхкомпенсационное усиление, что возникают отношения другого рода. Сегодня мы знаем, что в детях и взрослых искренняя любовь приводит к особому чувству, в котором субъект чувствует, что обладает той же природой, что и объект: Фрейд называет такое отношение отождествлением[301]. Говоря точнее, полное отождествление, при котором человек думает, что представляет собой то же самое, чем является его любимый объект – иными словами, обращается в некое «это», – встречается нечасто; а так мы обнаруживаем уподобления – интроекции объекта на субъект и проекции субъекта на объект. Любящий субъект, который не может вынести границу между собой и любимым объектом, копирует его. – Например, ребенок, потерявший любимого котенка, выражал свое горе в действии, вставал на четвереньки, мяукал… – Любящий уподобляет себя любимому, обретая определенные его привычки, или, как часто говорят, «отображая его». За таким подражанием стоят упомянутые интроекции и проекции. Формы спасения, о которых говорилось выше, явленные святому Павлу как результат смерти Иисуса, могут повлечь за собой только одно – благодарность; однако мистицизм, которым святой Павел окружил Христа, можно объяснить только как итог чрезвычайно сильной любви. В определенных отрывках из посланий, где Павел говорит о любви Божией и о любви Иисуса Христа, остается неясным падеж – genetivus subjectivus или genetivus objectivus; иными словами, неясно, идет ли речь о любви, полученной от Бога и Христа или о любви, обращенной к Ним[302]. Факт в том, что она одновременно является и тем, и другим: Павел воспринимает собственную любовь, как и свою веру, словно дар от Бога и Христа. В собственной любви он любит Бога.

От раннего христианства, и, следовательно, от самого Христа святой Павел перенял и ожидание неминуемого и скорого возвращения воскресшего Христа, и эсхатологию (близость грозной таинственной силы). Но Павел был в высшей степени впечатлен личностью, учением и жизнью Иисуса независимо от этих элементов доктрины; точно так же у самого Иисуса они были лишь необходимым следствием Его веры в любовь Божию и в Его собственное призвание. Будь все иначе, тогда тот факт, что конец света не настал, угасил бы всю веру Павла в Иисуса, так же, как вера в одного Мессию за другим разочаровывала иудеев и сектантов. Именно это почти не принимают во внимание Альберт Швейцер и его последователи. Чем дольше людям приходилось ждать пришествия небесного Христа, тем сильнее нынешний, мистически обретаемый, или, в психологических терминах, интроецированный Христос поддерживал живую веру и получал чувственную силу. Любовь христианина Павла к своему Спасителю образовала фундамент его надежды, как делала это на протяжении всей церковной истории, за исключением тех случаев, когда отклонения в компульсивно-невротические пороки разрушали любовь ко Христу.

Мы не можем показать здесь подробно, как именно искренняя любовь в эсхатологии Павла вышла на первый план.

Насколько же преуспел Павел в преодолении страха и его пагубных последствий? Он дает ответ исходя из собственного опыта: «Потому что вы не приняли духа рабства, чтобы опять жить в страхе, но приняли Духа усыновления, которым взываем: “Авва, Отче!”» (Рим. 8:15). Лютер верно передает смысл восклицания: «Авва, дорогой Отец!» Это новое отношение – сильная любовь к Богу, перенесенная от любви ко Христу: эта новая любовь сменяет дух страха, связанности, рабства – и является его противоположностью. До Дамаска Павел еще не испытывал веры, важнейшим качеством которой была любовь; но эта вера возникла после – и крепла по мере того, как Павел все яснее понимал, чем для него является Христос. В этом процессе чувственный и умозрительный элементы, любовь и вера в чуть более узком смысле, усилили друг друга в неразрывной взаимной связи.

Удивительная природа спасения, которое совершилось с апостолом Павлом, доказывается не только той восторженной радостью, с которой он проявляет свою победу над страхом, но и его обширной миссионерской работой и его героической стойкостью в дни почти беспримерных гонений (2 Кор. 11:23). Нет, боязнь и страх не уходят из его жизни. Он часто говорит о них (1 Кор. 2:3; 2 Кор. 2:4; 2 Кор. 6:4; 2 Кор. 12:10), но это больше не уничтожающий безнадежный ужас, явленный как итог объективного несоответствия реальной опасности и вызванного ею страха. Единство с Христом и через Него с Богом возвышает святого Павла – и мы говорим об этом не только на основании теории страха – на вершины какой угодно любящей веры или верящей любви, неуязвимой для любого страха. Да, страх может поднимать голову, но оружие духа тотчас же ее посекает.

И речь не только о внешнем исцелении; происходит нечто большее, чем просто суггестивное вытеснение страха. Внутреннее преображение сводит на нет и навязчиво-невротические последствия, которые, как мы видели в той части, где речь шла о теории страха, представляют собой полный или частичный итог неудавшейся попытки исцеления. Страх перед писаниями Ветхого Завета и его ритуалами рушится. «Буква убивает, а дух животворит» (2 Кор. 3:6), «где Дух Господень, там свобода» (2 Кор. 3:17). Этими словами Павел устанавливает Magna Charta, Великую хартию христианской свободы, высоко реющее знамя победной борьбы против всех форм навязчивой ортодоксальности. Иисус произнес великие слова: «Вы слышали, что сказано древним… а Я вам говорю…» – слова, в которых содержались семена неустанной борьбы против тирании, в которую обратились священные писания. В создании фундамента для этого принципа и в доведении его до совершенства Иаков и его последователи потерпели полный крах, а святой Петр не справился даже наполовину (Гал. 1:13). Именно Павел, сам, продолжил работу и завершил ее. И именно поэтому он стал защитником свободы в эпоху Реформации.