Появились ли у Павла идеи, согласные с философией стоиков[283], уже в Тарсе – центре стоицизма, уступавшем только Афинам, – этого точно не установить. К сожалению, почти все наши знания о его детстве ограничены немногими умозаключениями.

Однако даже эти крохи знаний очень важны, и если воспринять их с чисто психологической точки зрения, это убережет нас от заблуждений. Без сомнения, в годы апостольского служения Павел проявлял невротические симптомы и страдал. Он жалуется и на данное ему жало в плоть, на «ангела сатаны», посланного «удручать» (2 Кор. 12:7), что было знаком его слабости; и на болезнь, которой «гнушались» (Гал. 4:14)[284], morbus despui suetus, или «истерическую эпилепсию», он испытывал экстазы (2 Кор. 12:2) и больше всех других христиан говорил языками, что, как показывают мои исследования[285], также указывает на сильное невротическое напряжение. Склонность к неврозам, скорее всего, была присуща Павлу с рождения – важный факт для религиозной психологии.

В детстве или юности он обучался в Иерусалиме у ног Гамалиила, как говорится в Деяниях апостолов (Деян. 22:3)[286]. В любом случае он, в противоположность умеренному учителю, превратился в зилота. Переход к более строгому соблюдению правил часто отмечается при сильных внутренних конфликтах. Можно ли говорить об этом в случае Павла? Без сомнения! Только искусственное, психологически бесформенное толкование могло бы это отрицать. Может, именно внешний блеск жителей Тарса вкупе с их моральным разложением способствовали развитию душевных страданий в религиозно и нравственно гиперчувствительном юноше. Его «еврейское» воспитание лишь усилило конфликт.

В Рим. 7:7 и далее Павел описывает период невинности, который закончился на знакомстве с законом Моисея. И он даже ясно называет страстное желание, которое пробудила заповедь «не пожелай»: «Ибо я не понимал бы и пожелания, если бы закон не говорил: не пожелай» (Рим. 7:7). О чем здесь речь? О пожелании жены ближнего, как в Десяти заповедях? (Втор. 5:21). Стих 8 включает это, но не раскрывает: «Но грех, взяв повод от заповеди, произвел во мне всякое пожелание» (Рим. 7:8). В этом смертоносном действии благого закона он ясно обвиняет свою плотскую природу: «Я плотян, продан греху» (Рим. 7:14). И снова: «Ибо знаю, что не живет во мне, то есть во плоти моей, доброе» (Рим. 7:18). Он не расценивает свое «Я» исполнителем злой воли, а ответственность за зло переносит на грех, или «закон греховный, находящийся в членах» (Рим. 7:23), воспринимая его как неодолимую власть. Он чувствует себя «пленником закона греховного», и у него вырывается трогательное причитание: «Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти?» (Рим. 7:24).

Критики отрицали, что так Павел описывает страдания, которые испытывал до того, как его от них освободил Христос. Бультман полагает, что слово «я» в этом отрывке описывает только общее «положение евреев перед законом, открытое взору верующего»[287], а не является биографическим свидетельством. Такое толкование я считаю невозможным. Павел был евреем, и это место относится и к нему, а значит, отрывок при любых раскладах будет подходить к его случаю. Невозможно представить, чтобы Павел проецировал на всех евреев вырвавшийся у него крик страха. Он описывает муки пленения в тюрьме плоти и закона, говоря, что заповедь, данная для жизни, послужила ему к смерти (Рим. 7:10), как будто это в полной мере личное переживание; невозможно не увидеть сильных эмоций, которые пронизывают этот отрывок. Нам известно, что видения и экстазы всегда происходят как итог серьезных напряжений, в особенности тех, что рождены страхом, и содержание галлюцинаций отражает причину страха, а потому я считаю неоспоримым, что Павел в этом месте говорит о страдании, от которого, согласно Рим. 7:25, Христос сначала спас его самого[288].