Закончим психологическим замечанием. С точки зрения психологии и душевной терапии, роль Иисуса в мировой истории такова: Он заменил жестокость карающей совести, рождающую страх и навязчивые идеи, мягкостью и добротою любви. Он поставил требования «ты должен!» и «ты не должен!» в зависимость от абсолютной любви доброго и милостивого Небесного Отца и тем разрушил власть закона, ведущую к неврозу страха, а вместе с ней – законничество всей иудейской ортодоксии. Он создал предпосылки для высочайшего благочестия и высочайшей нравственности, свободных от страха. Он открыл основные черты наилучшей душевной терапии как для отдельных людей, так и для масс. Он заменил набожность, основанную на повелениях и запретах, на веру, исполненную любви, и на любовь, исполненную веры, где влечения и долг слиты в единстве, а за ними стоит высочайший авторитет. «Заповеди» Иисуса возрастают и в силе, и в масштабе; их исполнение служит не чужой воле, а благу личности и человечества, и они теряют прежний суровый и жесткий характер, ибо их цель – любовь и свобода.

Любое великое духовное обновление проходит стадию регресса, и свершения Иисуса не стали исключением. С точки зрения истории Он строил свое учение на законе Моисея и пророков. Он принял веру Моисея в Бога, спасающего и милующего из доброты и сострадания, и довел эту благую идею до конца. Как и пророки[268], Он поставил справедливость Божию ниже Божией любви, и благодаря этому смог заменить навязчиво-невротическую дотошность простой «заповедью» любви. Его деяние – великое упрощение религии, ее выход в мир и ее возврат к природе, ибо он направил нас обратно к Богу любви.

Исцеление страха у Иисуса, как и в аналитической терапии, происходит через успокоение вины, которое не требует ни расплаты, ни искупления, ни прощения. Оно основано на восстановлении любви и на признании ее как высшей и божественной власти. Иисус – провозвестник величайшей силы, забвение которой породило компульсии и страх. Он занимает Свое место по праву, и Его положение подтверждается проявлением власти. Он становится подателем милости и исцеления, а при психологическом переносе – объектом благотворной любви. Да, в Его словах сохраняются элементы страха, – но только как предостережения, призванные защищать людей: они не дают сойти с пути спасения и зовут нас к благоговению перед Богом.

Практически все эксперты согласны в том, что библейских источников крайне мало; а потому наше изложение придется ограничить кратким обзором.

Арест и крестная смерть Иисуса означали для Его противников победу над новой ересью и ее конец; а для Его учеников – панику и невыносимый страх. Вера в Благую Весть была так тесно связана с личностью Иисуса, что после казни и смерти Спасителя сама вера в Него была бы убита, если бы уверенность в Его воскресении и толкования ветхозаветных и апокрифических пророчеств, в которых Он предстал как Мессия, не оправдали бы позор и не заставили бы злые языки умолкнуть[269]. Ученики на пути в Эммаус (Лк., гл. 24), – историчность которых многими оспаривается, – очевидно, вначале ничего не знали относительно пророчеств о страдании и о смерти Христа. Легенда об этих событиях описывает переход от краха веры к ее возрождению. Но только в день Пятидесятницы пламя, прежде заглушенное страхом смерти, вырвалось в облике чистого восторга, преодолев все сомнения и заменив все еще тлеющий страх ликующей радостью и мужеством, с которыми можно было идти даже на мученическую смерть. Преображение подтверждается экстатическим говорением на языках (в Книге Деяний разбавленным до наполовину чудесного овладения чужими языками) и, позже, восторженной молитвой о даровании силы во имя свершения чудес[270].

Вместе с верой в воскресшего Христа пробудилась вера в Бога любви, сострадания и милости, которого Он проповедовал; только образ Иисуса уже встал между Богом и людьми. Иисус молился словами: «Отец, в Твою руку предаю дух Мой!» (Пс. 30:6), умирающий Стефан просит: «Господи Иисусе! Приими дух мой!» (Деян. 7:59). Понимание требований Бога, как культовых, так и нравственных, не смогло сохранить ту возвышенную свободу, которую принес Иисус. Школа, возглавленная апостолом Иаковом, считала строгое соблюдение закона Моисея необходимым условием звания христианина, в то время как более мягкий путь нашел свое воплощение в главном представителе христианства – уважаемом, но, по свидетельству Павла (Гал. 2:11), колеблющемся Петре. Файне делает вывод, что члены первохристианской общины отличались от своих соотечественников в основном только верой в то, что Иисус был Мессией[271]. Если это так, то страх должен был увеличиться, несмотря на схождение Святого Духа. Ужасы Судного дня, которые, по представлениям людей, должны были предвосхищать Второе Пришествие Мессии, были очень подходящими факторами для усиления страха.

Христос как Мессия и Царь времен не полностью затмевает образ странствующего по земле учителя. В Деян. 10:38 говорится: «Бог Духом Святым и силою помазал Иисуса из Назарета, и он ходил, благотворя и исцеляя всех, обладаемых диаволом, потому что Бог был с ним». Здесь Он предстает еще полностью человеком, но уже появляются и метафизические трактовки, угрожающие Его человеческой природе. Все завершается идеей о Второй ипостаси Троицы – и пропасть дуализма разверзается в гипотезе о божественной и человеческой волях во Христе, то есть в диофелитстве, доктрине о двух раздельных волях внутри Христа.

Можно ли веру в предсуществование и рождение от Девы отнести к первохристианской общине или к несколько более поздней стадии – в любом случае не попавшей под влияние Павла или Иоанна, – это зависит от того, что считать первохристианской общиной. Ясно одно: с самого начала вознесение Иисуса на небеса было предметом твердой веры (Деян. 1:9); то же самое можно сказать об убежденности в том, что только «именем Иисуса» возможно спасение от гибели (Деян. 4:12); что только с помощью покаяния и крещения во имя Иисуса происходит прощение грехов (Деян. 2:38); что Его именем совершаются чудеса (Деян. 4:10); что Дух Святой был излит Иисусом (Деян. 2:33)[272]. Только после своего Второго пришествия на землю он станет Мессией[273], только тогда Он явит свою силу как судья мира. За несколько лет Иисус окутался божественными атрибутами, как Царь грядущей эпохи[274].

В своей метафизической инаковости Он отдаляется от верующих общины, но Он все же близок к ней, ибо Он даже после вознесения определяет ее судьбу (Деян. 2:33, Деян. 2:47; Деян. 9:3–7)[275]. Если двое или трое собираются во имя Его, они знают, что Он среди них (Мф. 18:20).