могли делать вид, что с нами, в общем, все в порядке – или когда-нибудь наладится.

Я останавливаюсь на краю, смотрю в воду. Скажут, я хорошо выгляжу для своего возраста. Волосы у меня по-прежнему темные, глаза такие же ясные, ярко-голубые, тело крепче и сильнее, чем было до тюрьмы. Теперь мне нужны для чтения очки, но, за исключением этого и пары новых шрамов, я не слишком изменился. Мне тридцать один, но чувствую я себя старше.

Сколько сейчас Колборну? Я не спрашиваю, хотя мог бы. Наши отношения не стесняет ожидание вежливости. Мы стоим на краю мостков, пальцы ног торчат над водой; мы молчим. От воды поднимается такой знакомый зеленый запах, что у меня слегка напрягается задняя стенка горла.

– Мы не часто сюда приходили, когда было холодно, – говорю я без подсказки. – Со Дня благодарения до Рождества мы в основном сидели в Замке, у огня, расписывали декламационные схемы для монологов. Ощущение было почти нормальное, если бы не пустое кресло. Не видел, чтобы кто-нибудь в это кресло садился после того, как он умер. Мы, наверное, были немного суеверны – пьесы, в которых полно ведьм и призраков, могут так повлиять.

Колборн рассеянно кивает. Потом выражение его лица меняется, лоб покрывают морщины.

– Так что, по-твоему, в чем-то из этого виноват Шекспир?

Вопрос настолько нехарактерный, настолько бессмысленный для такого разумного человека, что я не могу удержаться от улыбки.

– Во всем, – говорю я.

Колборн вслед за мной улыбается, хотя у него улыбка выходит робкой, он не уверен, что тут смешного.

– И почему?

– Это сложно облечь в слова. – Я делаю паузу, трачу минуту на то, чтобы собраться с мыслями, потом продолжаю, ничего не собрав: – Мы четыре года – а большинство и несколько лет до того – были погружены в Шекспира. С головой. Здесь мы могли предаться своей коллективной одержимости. Говорили на нем, как на втором языке, беседовали стихами и хотя бы отчасти утратили связь с реальностью.

Я передумываю.

– Так, это все уводит в сторону. Шекспир настоящий, но его герои живут в мире подлинных крайностей. Их бросает из восторга в мучение, из любви в ненависть, из чуда в ужас. Хотя это не мелодрама, они не преувеличивают. Каждый миг – решающий.

Я кошусь на него, не зная, удалось ли мне сказать что-то осмысленное. У него на лице так и держится эта неуверенная улыбка, но он кивает, и я продолжаю:

– Хороший шекспировский актер – на самом деле любой хороший актер – не произносит слова, он их чувствует. Мы чувствовали все страсти персонажей, которых играли, как свои собственные. Но чувства персонажа не отменяют чувств актера – вместо этого чувствуешь все сразу. Представьте, что все ваши мысли и чувства спутаны со всеми мыслями и чувствами совершенно другого человека. Бывает непросто отличить одно от другого.

Я замедляюсь и останавливаюсь, меня выбивает из колеи моя неспособность выразить себя (все усугубляется еще и тем, что десять лет спустя я продолжаю думать о себе как об актере). Колборн пристально, с интересом на меня смотрит. Я облизываю губы и продолжаю осторожнее:

– Сама наша способность чувствовать была так неподъемна, что мы под ней едва могли устоять, как Атлант под весом мира. – Я вздыхаю, и свежесть воздуха ударяет мне в голову. Интересно, сколько уйдет на то, чтобы снова к ней привыкнуть? В груди у меня болит, возможно, из-за непривычной чистоты воздуха, но, возможно, и нет. – С Шекспиром дело в том, что он настолько красноречив… Он проговаривает невыговариваемое. Превращает и скорбь, и торжество, и упоение, и ярость в слова, во что-то, что мы можем понять. Он дает всем тайнам человеческой природы постижимость. – Я останавливаюсь. Пожимаю плечами. – Все можно оправдать, если сделать это достаточно поэтично.

Колборн опускает глаза, смотрит на белый блеск солнца на воде.

– Думаешь, Ричард бы согласился?

– Думаю, Ричард был заворожен Шекспиром в той же степени, что и мы все.

Колборн принимает это без возражений.

– Знаешь, странное дело, – говорит он. – Мне время от времени приходится себе напоминать, что я его на самом деле не знал.

– Вы бы его или полюбили, или возненавидели.

– Почему ты так думаешь?

– Такой уж он был.

– А ты сам? Ты его любил или ненавидел?

– Как правило, и то и другое сразу.

– Ты это имел в виду, когда сказал, что все чувствуешь вдвойне?

– А, – произношу я. – Вижу, вы меня поняли.

Следующая за этим тишина легка, по крайней мере для меня. Я на мгновение забываю, зачем мы здесь, и смотрю, как с дерева срывается лист, как он кувыркается на ветру, потом опускается на воду. Рябь кругами разбегается к берегам озера, но гаснет, прежде чем достигнет их. Я почти вижу, как мы всемером бежим вдоль берега по лесу, срываем одежду, мчимся к воде, готовясь дружно прыгнуть. Третий курс, год комедии. Светлый, славный и далекий. Дни, которые не вернуть.

– Ну, – говорит Колборн, так и не дождавшись, чтобы я опять заговорил. – Что дальше?

– Рождество. – Я отворачиваюсь в сторону леса. Теперь Замок близко, Башня вздымается из крон, ее длинная тень падает на покосившийся лодочный сарай. – Тогда-то все и пошло под откос.

– С чего это началось? – спрашивает он.

– Оно к тому времени уже началось.

– Тогда что изменилось?

– Мы разделились, – сказал я. – Джеймс уехал в Калифорнию, Мередит – в Нью-Йорк, Александр – в Филадельфию, Рен – в Лондон, Филиппа… кто ее знает куда. Я вернулся в Огайо. Наше совместное заточение в Замке, с чувством вины и призраком Ричарда, было по-своему ужасно. Но когда мы оторвались друг от друга, разлетелись по всему миру и остались с этим один на один – вот это оказалось хуже.

– И что случилось? – спрашивает он.

– Мы раскололись, – произношу я, но это звучит как-то неправильно. Не было в этом ничего простого или чистого, как осколок стекла. – Но не разбились, пока не воссоединились.

Сцена 1

Рождество в Огайо было чудовищным.

Я выживал четыре дня до него, поддерживая состояние умеренного опьянения и вступая в разговор, только когда ко мне обращались. Сочельник прошел гладко, но рождественский обед (увлекательный сиквел обеда на День благодарения два месяца назад) обернулся скандалом, когда Кэролайн вышла из-за стола и подозрительно долго отсутствовала, а отец застукал ее в туалете, где она смывала съеденное в унитаз. Три часа спустя она и родители орали друг на друга в столовой. Я сбежал с места происшествия и уже укладывал чемодан, раскрытый посреди неубранной постели.