пока Мередит возвращалась по лестнице на балкон. Я задержался у края толпы, глядя, как она ставит ноги на ступени, пока она не удалилась, потом повернулся к ближайшему участнику маскарада – парнишке, которого я не узнал; сквозь прорези маски были видны только карие глаза.

– А где Ромео? – и другому зрителю: – Видели его? / Я рад, что столкновенья избежал он.

Именно в это мгновение Ромео вышел из двери в восточной стене, одетый в голубое и серебряное; его маска мягко изгибалась к вискам. Он казался почти мифологическим персонажем, Ганимедом, пойманным в дивный момент юности, – уже не мальчик, еще не мужчина. Я знал, что им будет Джеймс, догадывался, но от этого впечатление не ослабевало.

– Глядите, вот он, – сказал я стоявшей ближе всех девочке, понизив голос.

Меня снова охватила странная собственническая гордость. Все в зале смотрели на Джеймса – как можно было не смотреть? – но я был единственным, кто его по-настоящему знал, до кончиков пальцев.

– Вот он идет. Побудьте в стороне: / Надеюсь, что откроется он мне! / Брат, с добрым утром!

Джеймс поднял взгляд, посмотрел точно на меня. Казалось, он был удивлен, что видит именно меня, хотя я понятия не имел почему. Разве я не был всегда его правой рукой, его товарищем? Банко, Бенволио или Оливер – разницы никакой.

Мы немножко поспорили о его несчастной любви, просто игра, начинавшаяся всякий раз, как я заступал ему дорогу, когда он пытался уйти, чтобы уклониться от моих расспросов. Он охотно соглашался играть, пока в конце концов не сказал тверже:

– Прощай, кузен.

– Постой! – сказал я. – И я с тобой; / Расставшись так со мной, меня обидишь.

– Тс-с… нет меня! Где ты Ромео видишь? / Я потерял себя, Ромео нет.

Он развернулся, чтобы идти, и я бросился снова преградить ему дорогу. Мое желание удержать его в какой-то момент превзошло актерскую мотивацию и линию персонажа. Я отчаянно хотел, чтобы он остался, охваченный несуразной мыслью, что, если он уйдет, я его безвозвратно потеряю.

– Нет, не шутя, скажи: кого ты любишь? – сказал я, выискивая в той части его лица, которую мог видеть, проблеск ответного чувства.

Джеймс:

Вели больному сделать завещанье —

Как будет больно это пожеланье!

Серьезно, брат, я в женщину влюблен.

На мгновение я забыл свою следующую реплику. Мы смотрели друг на друга, и толпа вокруг нас растворилась, обернувшись неясной тенью и декорацией. Вздрогнув, я вспомнил текст, но не тот.

– Меня послушай, – сказал я, перескочив несколько строк. – Думать брось о ней.

Джеймс быстро заморгал под маской, потом отступил назад, отстранился от меня и продолжил. Я стоял неподвижно, наблюдая, как он ходит вокруг: его слова, шаги, жесты – все было исполнено тревоги.

Вышел слуга с новостями о грядущем празднике у Капулетти. Мы посудачили, построили планы, посговаривались, пока наконец не явилась третья маска – Александр.

Первую реплику он подал с края стола, где сидел с пуншем, приобняв двоих ближайших зрительниц – одна безудержно хихикала под маской, вторая отодвинулась от Александра в явном ужасе.

– Нет, милый мой, ты должен танцевать.

Он соскользнул со стола так плавно, будто состоял из жидкости, и приблизился своей размашистой кошачьей походкой. Оттолкнул меня локтем, обошел вокруг Джеймса, держась к нему почти вплотную, останавливаясь, чтобы разглядеть его под всеми интересными углами. Они перебрасывались словами и остротами, легко, ни к чему не обязывающе, пока Джеймс не произнес:

– Любовь нежна? Она груба, жестока / И яростна, и колет как терновник.

Александр издал мурлычущий смех и ухватил Джеймса спереди за дублет.

Александр:

Любовь груба, так будь с любовью груб!

Коли за то, что колет, и осилишь.

Футляр мне дайте, чтоб лицо убрать:

Личина на личину.

Их маски столкнулись лбами, Александр так крепко держал Джеймса, что я услышал, как тот кряхтит от боли. Я направился было к ним, но стоило мне шевельнуться, как Александр пихнул Джеймса назад, точно мне в объятия.

Александр:

Что мне в том,

Что глаз досужий различит уродство?

Вот лоб насупленный, пусть он краснеет.

Я рывком поставил Джеймса на ноги и произнес:

– Давай, стучи и входим; а войдем, / Ног не жалейте.

Александр: Днем с огнем стоим!

Джеймс: Не день давно.

Александр (нетерпеливо):

Точнее говоря,

Огонь перегорит, мы медлим зря.

Пять раз я прав, я то, о чем судил,

По разу каждым чувством подтвердил.

Джеймс:

Мы с легким сердцем собрались на бал,

Но не идти умнее.

Александр: Кто сказал?

Джеймс: Мне сон приснился.

Александр: Надо же, и мне.

Джеймс: Какой?

Александр: Все врут, что видели во сне.

Джеймс: Бывает правдой то, что нам приснилось.

Александр: А, королева Мэб к тебе явилась!

Я отошел на два шага, чтобы посмотреть, как развернется этот особенный монолог. Меркуцио у Александра был остер, как бритва, неуравновешен, едва вменяем. Его острые резцы поблескивали на свету, когда он улыбался, маска плутовато мерцала, пока он танцевал, заигрывая то с одним зрителем, то с другим. И голос его, и движения делались все чувственнее и первобытнее, пока он вовсе не потерял над собой контроль и не ринулся на меня. Я отшатнулся, но недостаточно быстро – он сгреб меня за волосы, оттянул голову назад, к своему плечу, и оскалился у моего уха.

Александр:

Эта ведьма, когда лежат девицы на спине,

Придавливает их и приучает

Нести, как добрым женщинам пристало —

Она такая!

Я боролся с его хваткой, но сила у него была железная, истерическая, и она шла вразрез с невесомым движением пальца, гулявшего по вышивке на моей груди. Джеймс, который наблюдал за нами, застыв на месте, стряхнул с себя оцепенение и оттащил Александра прочь.

– Уймись, уймись, Меркуцио, уймись. – Он обхватил лицо Александра ладонями. – Ты ни о чем болтаешь.

Блуждающий взгляд Александра состыковался со взглядом Джеймса, и Александр заговорил медленнее:

– Да, о снах,

Они – лишь дети праздного ума,

Зачатые фантазией напрасной,

Она бессодержательна, как воздух,

И много переменчивее ветра.

Когда снова пришел мой черед, я заговорил осторожно, гадая, действительно ли Александр больше не опасен. Разговор, состоявшийся между нами незадолго до