нее было напряженное и задумчивое. – Но это не то слово. Ты хороший. Такой хороший, что даже не понимаешь, какой ты хороший.

Она рассмеялась – грустно и как-то смиренно.

– А еще ты настоящий. Ты единственный из нас не играешь постоянно на публику, не просто исполняешь роль, которую Гвендолин выдала тебе три года назад.

Ее глаза снова встретились с моими, у губ так и держался эхом смех.

– Я не лучше остальных. Относись к девушке как к шлюхе, и она научится вести себя как шлюха. – Ее плечи чуть приподнялись, едва заметное пожатие. – Но ты ко мне относишься не так. А это все, чего я хотела.

Я крепко зажмурился, потом посмотрел в потолок. Единственное, куда можно было смотреть без опаски, единственное, откуда, я знал, на меня не уставятся пять пар чужих глаз.

– Мне очень жаль, – повторил я, жалея, что вообще заговорил, жалея, что мне не хватило ума сидеть с ней, дивиться тому, что она захотела со мной здесь посидеть, и не спрашивать почему.

Это было бы так легко, но легкости между нами нет и не будет. Если она хотела именно этого, мы сыграли ради этого в грязную игру. Из бара, от таращившихся студентов можно было уйти, но неважно, заперта ли дверь, – за нами наблюдает Ричард.

Казалось, Мередит скорее устала, чем сердится.

– Ну, мне тоже жаль.

– И куда это нас приводит? – спросил я, опасаясь вложить в этот вопрос слишком много надежды.

«Смелее, друг, – снова сказал мне Ромео, – не может рана быть серьезной».

– Не знаю. Никуда. – Она отняла руку. – Давай просто вернемся в Замок. Лучше там, чем здесь.

Я встал, в неловком молчании собрал наши пустые бокалы. Помог ей надеть пальто, задержал руку у нее на плече. Она, казалось, этого не почувствовала, но я услышал, как девушка за соседним столом пробормотала, обращаясь к остальным: «Ни стыда, ни совести».

Но когда я вышел вслед за Мередит в декабрьскую тьму, мое лицо и шея горели от стыда. В черном небе танцевали первые снежинки, и я вдруг понял: я надеюсь, что они обрушатся на землю миллионами, быстро схватятся и погребут под собой всё.

Сцена 15

Расписание наших семестровых чтений повесили на доске объявлений за задником в понедельник. Меня поставили первым, на то время, когда мы обычно репетировали, днем в среду; Рен шла за мной. Джеймс и Филиппа должны были читать в то же время в четверг, Александр и Мередит – в пятницу.

С вечера воскресенья до утра вторника шел густой снег: он изо всех сил старался исполнить бездумное желание, которое я загадал, выйдя из бара. Пальцы на руках и ногах у нас все время немели, щеки и носы были розовыми, бальзам для губ внезапно оказался ценным товаром. В среду Фредерик и Гвендолин завели нас в репзал, где гулял сквозняк, мы сбросили шарфы, куртки и перчатки и подверглись неистовым упражнениям на разогрев, которые выбрала Гвендолин.

Я с места в карьер начал читать, а Рен ждала в коридоре. «Я этим клячам роздыху не дал бы, / Пока опустошенье без оград / Их не оставит голыми, как воздух» заставило меня замедлиться, а сила образности позволила уже ровнее пройти до самого «Совет безумный – как он вам, монархи?», – где мне показалось, что нужно снова прибавить темпа. К концу я выдохся, но меня охватил странный подъем, я с облегчением на какое-то время стал кем-то другим, не собой – кем-то, кто скорее начнет войну, чем глянет в лицо своим отвратительным убогим демонам.

Фредерик и Гвендолин улыбались мне, оба – Гвендолин броской чертой своей темной зимней помады, Фредерик морщинистой скобочкой.

– Очень хорошо, Оливер, – сказала Гвендолин. – На подъеме немножко спешил, но очень хорошо вошел.

– На мой взгляд, все было крайне убедительно, – сказал мне Фредерик. – Это довод в пользу того, что ты отлично поработал.

– Спасибо, – сказал я.

– Остальные наши замечания найдешь завтра в почтовом ящике, – продолжала Гвендолин. – Но я бы на твоем месте не волновалась. Садись.

Я еще раз поблагодарил их, сел рядом с их столом и стал жадно пить воду из бутылки, стоявшей под моим стулом, пока ждал Рен. Гвендолин вызвала ее из перехода, и, когда Рен появилась, я встревожился, такой маленькой и хрупкой она казалась.

– Доброе утро, – произнесла она, и ее голос показался в гулком зале всего лишь эхом.

– Доброе утро, – отозвался Фредерик. – Как ты?

– Все в порядке, – ответила Рен, но я ей не поверил. Лицо и руки у нее были бледными, под глазами темные круги. – Немножко тяжело в такую погоду.

– Погода тяжелая, всех придавило, – сказала Гвендолин, подмигивая.

Рен попыталась засмеяться, но вместо этого глубоко закашлялась. Я обеспокоенно покосился на Фредерика, но за блеском его очков ничего не увидел.

– Что ты нам приготовила? – спросил он. – Леди Анну, так?

– Верно.

– Чудесно, – сказала Гвендолин. – Когда будешь готова.

Рен кивнула, встала потверже, в десяти шагах от стола. Я, нахмурившись, смотрел на нее с другой стороны, не понимая, напридумывал я или ее и правда трясет.

Рен:

Дай, Боже, чтобы тесный этот обруч

Из золота, что лоб мне окружит,

Каленым лег железом, выжег мозг!

Пусть миром будет мне смертельный яд,

И пусть умру я прежде, чем успеют

Сказать: «Храни, Всевышний, королеву!»[63]

Ее слова высоко и ясно звенели под сводчатым потолком, но еще они дрожали. Она отважно продолжала, от тяжести боли Анны ее маленькое тело сжалось и стало еще меньше – я не сомневался, что эту боль она чувствует остро, как свою собственную.

Рен:

«Будь проклят, я сказала, молодую

Меня ты сделал древнею вдовой!

Женись – пусть сторожит постель тоска;

И пусть свою жену – когда найдется

Безумная – заставишь ты рыдать,

Что жив, как ты меня рыдать заставил

О том, что господин мой милый умер!»

Ее голос сорвался, слишком резко, чтобы это можно было списать на актерскую игру. Она с силой ударила себя кулаком в грудь, но было это безмолвным выражением скорби или отчаянной попыткой сдвинуть то, что ее душило, я понять не мог. Гвендолин подалась вперед, озабоченно сведя брови. Но не успела она сказать ни слова, как Рен снова подала голос – запинающийся, надломленный и отрывистый. Она согнулась почти пополам, по-прежнему прижимая руку к груди, а вторую крепко вдавливая в живот.