пришли только мальчики и Филиппа, преподаватели просто рассказали, что нас ждет в коротком семестре между Днем благодарения и Рождеством: «Ромео и Джульетта», начало занятий фехтованием и отрывки к семестровым экзаменам.

Вечер застал нас в библиотеке Замка (которую я накануне усиленно приводил в порядок). На столах громоздились ручки, карандаши, маркеры, блокноты и винные бокалы. В камине полыхал огонь, озарявший всю комнату, но холод он прогнал не полностью. Мы с Филиппой сидели с ногами на диване, лицом друг к другу, укрывшись толстым шерстяным одеялом. У меня уже час назад начали слипаться глаза, и я наконец позволил им закрыться. Наверное, я бы уснул, если бы не постоянное движение левой ступни Филиппы, качавшейся возле моей ноги, когда Филиппа писала.

Слова нового отрывка катались у меня между ушей, бессвязные и беспорядочные, еще не выстроенные в ряд и не затверженные на память. Мне дали нечто на удивление мощное – пламенную речь Филиппа Бастарда перед боем, из «Короля Иоанна»:

Величества, послушайте меня:

На время подружитесь и совместно

Острейшие направьте злодеянья

На этот город – а его разрушим,

Идите друг на друга в свой черед

И режьте всех, пусть черт их поберет[59].

Сел я, когда раздался голосок:

– Привет. Прошу прощения за опоздание.

– Рен! – Джеймс взлетел из кресла.

Она стояла в дверях, глаза у нее были сонные и усталые, на плече висела дорожная сумка.

– Мы думали, ты не вернешься, – сказал Александр, нехорошо глянув в коридор, в сторону комнаты Мередит.

– Я вас достала? – спросила Рен, пока Джеймс снимал у нее с плеча сумку и ставил ее на пол.

– Нет, конечно. Как ты? – Филиппа поднялась, заранее раскинув руки.

Рен вплыла в объятия и крепко обхватила Филиппу за талию.

– Уже лучше.

Я следом за Филиппой поднялся с дивана и, на мгновение исполнившись глупой нежности, обнял их обеих.

– И нам.

Александр фыркнул.

– Нет, серьезно? – сказал он. – Обнимашки? Мы теперь это практикуем?

– Заткнись, – сказала Рен, прижимаясь щекой к плечу Филиппы. – Не надо все портить.

– Хорошо.

В следующую секунду длинные обезьяньи руки Александра сжали всех нас, а потом подключился и Джеймс. Мы потеряли равновесие, качнулись, попавшая в западню Рен хохотала в сердце нашего живого узла. Этот звук сотряс нас всех, прошел насквозь, от тела к телу, текуче, как дуновение теплого воздуха.

– Это что еще такое?

Я взглянул поверх голов в сторону коридора.

– Мередит.

Она стояла в дверях, босиком, чисто умытая, в легинсах и длинной футболке, которая, я был почти уверен, когда-то принадлежала Ричарду. Волосы у нее были всклокочены, взгляд затуманенный и бестолковый. Я с аэропорта ее не видел, и у меня немножко сбилось дыхание.

Мы расцепились, кучка распалась, каждый отступил на полшага, и из середины показалась Рен. Суровое лицо Мередит смягчилось.

– Рен.

– Я.

Она слабо улыбнулась.

Мередит заморгала, неверными ногами вошла в комнату и воткнулась в Рен. Они обнимались, хохотали, норовя упасть – мы с Филиппой едва успели их поймать, пока они не сшибли кофейный столик.

Когда мы все снова стояли на ногах, чувствуя, как горят ушибленные локти и отдавленные ноги, Мередит отпустила Рен и сказала:

– Ты как раз вовремя. Утешься. Тебе всегда мы рады[60].

Филиппа: Ты, наверное, на ногах не стоишь. Когда ты вылетела из Лондона?

Рен: Вчера утром. Я бы с радостью послушала, как прошел День благодарения, но не хочу никого обидеть, уснув в процессе.

Александр: Не глупи. Ступай в постель; тебе потребен отдых[61].

Джеймс: Где твой чемодан?

Рен: Внизу. Сил пока нет его тащить.

Джеймс: Я принесу.

Рен: Может, не надо?

– Пусть идет, – сказала Мередит, отводя волосы Рен со лба. – Ты посмотри на себя, тебя саму бы кто отнес.

– Идем, – сказала Филиппа. – Я тебе помогу устроиться.

Они вдвоем скрылись в коридоре, а Джеймс исчез на лестнице. Александр сонно улыбнулся и произнес:

– Вся шайка в сборе.

Он лениво перевел взгляд с меня на Мередит, и его улыбка погасла. Казалось, вся мягкость Мередит покинула комнату вместе с Рен, и она стояла, глядя на меня твердо и непоколебимо.

– Ладно, – сказал Александр. – Пойду я, пожалуй, курну на ночь.

Он плотно обернул шею шарфом и вышел, тихонько насвистывая «Тайных любовников». (Я прикинул, не броситься ли за ним и не спихнуть ли его с лестницы.)

Мередит снова стояла в позе фламинго, упершись ступней в колено. Даже это в ее исполнении выглядело изящно. Я не знал, куда деть руки, поэтому сунул их в задние карманы, вышло как-то слишком обыденно.

– Как Нью-Йорк? – спросил я.

– Ну, знаешь, суета, беготня, – сухо ответила она. – Парад был.

– Ясно.

– А как Огайо?

– Отстой, – сказал я. – Как всегда.

То, что я мог приехать в Нью-Йорк и не приехал, так тяжело висело между нами, что упоминать об этом не было нужды.

– Как твои? – спросил я.

– Понятия не имею, – ответила она. – Всего разок видела Калеба, а остальные все в Канаде.

– А.

Я представил, как она бродит по пустой квартире и нечему ее отвлечь от мыслей о смерти Ричарда. Каникулы у нас, кажется, прошли довольно похоже: часами читали и таращились в потолок, никакой связи с родными, такими незнакомыми, что они могли бы принадлежать к другому биологическому виду. Конечно, мне выпала нежданная удача, приехал Джеймс, а ей повезло меньше. Невозможное извинение приклеило мой язык к нёбу.

Мередит сложила руки на груди:

– Я пошла ложиться, если тебе нечего сказать.

Нечего. Я отчаянно хотел, но в голове было пусто. Поразительно, насколько часто человека, который так любил слова, эти слова и подводили.

Мередит ждала, глядя на меня, а когда я промолчал, маска равнодушия у нее на лице на мгновение треснула, и я увидел под ней тихое разочарование.

– Ладно, – сказала она. – Тогда спокойной ночи.

– Я… Мередит, подожди.

– Что? – устало, без выражения спросила она.

Я переступил с ноги на ногу, неуверенно, нетвердо, проклял свое косноязычие.

– Ты… э-э… хочешь спать одна?

– Не знаю, – ответила она. – Ты хочешь спать со мной или все-таки предпочтешь с Джеймсом?

Я отвел взгляд, надеясь, что она не заметит, как у меня теплеют щеки. Когда я снова посмотрел на Мередит, она качала головой, и один уголок рта у нее был чуть вздернут; что-то среднее между жалостью и презрением. Она не стала ждать ответа – просто развернулась и пошла обратно по коридору. Я смотрел ей вслед, приводы в моем мозгу жужжали и выдавали ничтожные, неуместные ответы, а потом она ушла, и что-либо говорить стало поздно.

Я помыкался у