Мне скучно здесь среди унылой

Бездушно-барственной толпы,

Среди нея проклятый город,

Я не найду своей тропы

Орлом рожденный в вихре бури,

Отец мой – ветер, вьюга – мать,

Могу-ль я, царь природы, воли,

В бездушном городе страдать?

[Ганьшин 1913b]

Подобный апофеоз борьбы за собственное освобождение – мотив, характерный для произведений писателей-рабочих. Освободившегося рабочего эти писатели (включая марксистов) также обычно изображали либо в качестве природного явления, либо в природном окружении, как делает Михаил Герасимов в стихотворении 1914 года, посвященном преображению собственной личности, которое происходит после бега в сумерках по холмам и лесам:

И в этот миг, как витязь древний,

Глазами зоркими взгляну

Я на убогие деревни

И на родную ширину.

Я оболью степной отвагой

Мою расслабленную грудь

И, вспенив кровь хмельною брагой,

Пойду опять в далекий путь.

[Герасимов 1914g]

Образы природы играли важную роль в рассуждениях рабочих писателей о необходимости положить конец страданиям трудящихся, о стремлении к лучшей, «прекрасной» жизни, о потребности в личной свободе. Эти истины, базовые и самоочевидные, коренились в самой сущности природы и перекликались со взглядами европейских философов Просвещения и романтического натурализма, которые рассматривали природу как первоисточник морального закона. Чтобы открыть этот закон, необходимо просто преодолеть наше отчуждение от природы и научиться слышать ее голос в своей душе. Для таких мыслителей, как Руссо, Кант, Гегель и Шиллер, оказавших огромное влияние на русскую интеллигенцию, природа представлялась доброй силой и со всей определенностью свидетельствовала о том, что человеческий индивид наделен достоинством и правами, что свобода ему необходима, что его воображение и чувство представляют ценность [Taylor 1989: 355–390]. Мы не можем судить о том, в какой степени и какими путями эта интеллектуальная традиция повлияла на рабочих. Мы можем только констатировать, что они разделяли подобные взгляды на личность, чувство, красоту и свободу и потому, как многие писатели, использовали образы природы для выражения своих взглядов.

Выхода нет

Однако настроение многих писателей-рабочих нельзя назвать легким и безоблачным. Они никогда не использовали образы природы только символически, для выражения идей. Ностальгия, мечты о возвращении – пусть даже на воображаемую родину – были вполне реальными и всегда присутствовали в той или иной степени. Ностальгия была приметой времени: мучительное переживание не просто тоски по родине, а невосполнимой утраты, постоянной разлуки с «домом», тоскливое чувство потери характерны для века модерна [Fritzsche 2001:1588; Boym 2001]. Большинство рабочих писателей осознавали, что не могут вырваться из железной клетки города и производства и вернуться к природе. Мир природы, подобно детству, с которым иногда сравнивался, находился не столько в географическом пространстве, сколько в пространстве воображения и часто подвергался искажению под влиянием эмоций или фантазий.

Некоторые писатели пытались преодолеть эти эскапистские устремления и провозглашали отказ от сентиментальных образов природы. Стекольщик Егор Нечаев, известный в основном многочисленными стихами о красотах природы, в 1910 году призвал поэтов оставить природу в покое:

Оставь, певец, цветы в покое,

Не пой о зорях золотых

<…>

О красоте степей безбрежных

Молчи, певец, до лучших дней,

Не усыпляй ты в звуках нежных

Сердца тревожные людей…

<…>

Ты видишь, сколько слез и горя

Пережито в стране родной?..

[Нечаев 1965е: 107]

Другие рабочие писали похожие стихи, в которых утверждали, что весна не способна ободрить тех, кто подавлен «долей суровой, злой», и что нет смысла поэту-пролетарию воспевать цветы, лучи и прочие эмблемы счастья [Попов 1911Ь: 32; Поморский 1913с: 4; Темный 1914: 4]. С. Ганьшин писал: «Не приходи, весна, – / не для меня цветы, / не для меня и песни соловья: / когда разбита жизнь, рассеяны мечты» [Ганьшин 1913а: б][324]. Можно было бы предположить, что эти авторы переходили к новой пролетарской эстетике, к признанию современной красоты индустриального ландшафта. Однако факты указывают на то, что «отрицание» природы имело другую подоплеку, а именно горькую критическую иронию. Отмечая предельное отчуждение рабочих от ласковой природы, описываемой в классической поэзии, эти авторы делали акцент на деградации рабочих, их изгойстве, противоестественности условий их жизни. На мой взгляд, здесь имеет место использование привычной поэтики в иронических и критических целях, а не апология новой модернистской эстетики. Но и это далеко не все.

Многие рабочие писатели, особенно связанные с марксистскими партиями, обращали внимание на недоступность прекрасной природы, на неосуществимость идеала, и их аргументация носила не столько идеологический или политический характер, сколько экзистенциально-пессимистический. В ней проявлялся явный скептицизм, который касался возможности счастья в принципе, а не только идеологического тезиса о необходимости и даже желательности прогресса. В различных вариациях эти писатели высказывали мнение, что выхода из сложившейся ситуации нет. А. Маширов, например, в стихах, напечатанных в «Правде» в 1913 году, описывал рабочего, который стоит у станка и грезит наяву о летних солнечных полянах, поросших черникой, о прозрачных ручьях, шепоте листьев, о лесной тропинке с запахом мяты и сосны. Внезапно «железный гул» завода «грезы нежные вспугнул». Так вполне традиционный образ прерванной идиллии превращается в довольно инфернальную сцену, характерную, как мы знаем, для описаний производства у рабочих писателей. Фабрика оживает, как демон, и насмехается над пасторальными грезами рабочего, напоминая, что ему до конца жизни уготованы лишь фабричные запахи и звуки:

Ты в плену своей тюрьмы,

Над тобою – это мы

Сталью гулкою дрожим,

Дышим грохотом машин

<…>

Слышишь, листья шелестят?

То ремни, шипя, скользят,

Ветер бешеных колес

Шум лесной тебе принес!

[Самобытник 1913а]

Другие авторы примерно так же описывают моменты идиллии, прерванной грубым шумом машинерии[325]. Если в этих произведениях и возникает солнце, это сердце природного организма и символ надежды, то его обычно застилают клубы дыма из фабричных труб или копоть на окнах цехов [Савин 1906а: 2; Дикий 1911: 4; Герасимов 1914b: 115–116]. Самое страшное – когда природа отказывается вступать в контакт с человеком. А. Поморский пишет, как искал «красоту» в небесах и в море, но они хранили молчание: «но молчит безглагольно Великое Небо / и хранит свой ответ», «но безмолвно и царственно Сильное Море» [Поморский 1913b].

Вновь и вновь рабочие писатели говорили о том, что не видят выхода. Федор Гаврилов, например, в 1905 году описывал сон рабочего из