Прибежала какая-то тетя с нашатырем, и бедного Фурмана, вяло убеждавшего, что он «уже все», заставили долго нюхать пронзительный, высверливающий мозги воздух. Всех ребят тем временем быстро вытолкнули в коридор.

Когда он немножко отлежался и порозовел, старшая пионервожатая спросила, где он живет. Обрадовавшись, что недалеко, она сказала, что минут через десять, после очередной смены поста, проводит его до дому. «Не надо! А как же дежурство?..» – слабеньким голосом лицемерно воскликнул Фурман. – «Ладно уж, дежурство… Додежурят как-нибудь и без тебя». Фурман еще поупирался: мол, нет, я останусь со всеми, – но ребята, которых опять запустили в комнату, конечно, тут же освободили его от всех обязательств.

До угла Краснопролетарской вожатая довела его за руку – на всякий случай, – а уж там он твердо настоял, что теперь сам дойдет. «Что ж ты у нас такой оказался… слабенький-то? Может, болеешь чем?» – поинтересовалась она на прощанье. Фурман сказал, что, наверное, простудился. «Так чего ж ты сразу-то не сказал – мы бы тебя и не назначали тогда, если б знали, что ты болеешь… Ну, ты точно сам сможешь дойти? А то я провожу, ты давай, не стесняйся!» – Фурман заверил ее, что справится, и сказал, чтобы она возвращалась к ребятам. – «Ой, и правда, побегу-ка я обратно, ты уж меня извини, а то ведь они там совсем одни у меня остались!» – «Почему одни?» – глупо встревожился Фурман. «А взрослые-то все пошли обедать…» – с простодушным огорчением объяснила пионервожатая. «Как это, “обедать”?» – успел подумать Фурман. – «Ну, все! Смотри, больше не болей!»

Дома он всех напугал своим рассказом. Папа, отвернувшись, сначала только молча качал головой, но в конце не выдержал и с растерянным возмущением произнес: «Что ж там такое?! Ведь это же безобразие!..» Фурман лег поспать, а вечером мама бросилась лечить его, причем разгорелась целая дискуссия о том, можно ли ему сегодня парить ноги и не вредно ли это для его сердца.

III. Солнечная поляна

В конце лета, перед тем как семилетний Фурман должен был пойти в школу, родители в первый раз взяли его в большое воскресное путешествие на теплоходе по каналу Москва – Волга – до этого они ездили только с Борей. Боря, кстати, тут же объяснил Фурману, что во избежание скандалов и истерик они его раньше частенько обманывали: утром в воскресенье папа, мама и Боря под разными предлогами по очереди выбирались из дома и уезжали, а он, ни о чем не подозревая, оставался дома с бабушкой и дедушкой. Пораженный Фурман вполне смог оценить свою глупую доверчивость и всю глубину коварства взрослых. Не удержавшись, он побежал к маме и сказал, что теперь все знает. Мама сухо поинтересовалась, о чем же это «всем» идет речь, а выяснив, очень рассердилась на них обоих – с Борей даже перестала разговаривать. И только фурмановская благодарность за то, что его все-таки решили взять с собой, позволила всем избежать серьезной ссоры…

Путешествие же оказалось просто восхитительным! Фурман признавался, что не ожидал, что это будет так хорошо, и с суровым видом говорил всем, что он счастлив.

В следующую субботу кто-то совершенно случайно обратил внимание на задумчиво набивающего свой рюкзачок Фурмана и поднял тревогу: оказалось, что тот опять на полном серьезе готовится к завтрашнему походу! Когда взрослые отсмеялись, им пришлось всей семьей убеждать младшего, что прежние обманы происходили совсем не так часто. Фурман никому уже не верил, обижался и даже плакал. Еле-еле его успокоили…

Со временем Фурман стал понимать, что такие большие выезды могут происходить от силы два-три раза за сезон, а окончательное решение о том, ехать или не ехать, зависит от множества не поддающихся воздействию обстоятельств, начиная с прогноза погоды на неделю и реального состояния неба и воздуха утром в воскресенье и кончая внезапно ломающей все планы какой-нибудь срочной папиной работой. И уж если все это складывалось удачно, то – ура!

Ах, какое счастье мальчишке – плыть на большом корабле! Пока обегаешь со всех сторон его чистые палубы, все эти узкие внутренние лесенки и неожиданные выходы из запутанных полуосвещенных коридоров с рядами запертых дверей, пока запомнишь лица ближних и дальних соседей и заведешь мимолетных улыбчивых знакомых на других палубах, побываешь с папой в самом низу, у заветной дверцы в жарко грохочущее машинное отделение, выбравшись наверх, покормишь парящих на ветру ловких чаек и впитаешь в себя все эти тихие прибрежные места, как бы устало пережидающие на обочине, пока дорога освободится, – а потом, уже на обратном пути, грустно и освобожденно будешь прощаться, прощаться, прощаться с каждым из них и следующим, предугадываемым и милым… – о, время так наполнено!..

О ты, одиночество оставляемой кораблем земли!.. О, тяжкое безостановочное подрагивание под ногами и внезапное зависание на упрямой и жесткой встречной волне! О, пахнущие краской спасательные круги и долетающие до лица слабые брызги! О, страх глубины! О, небо, стоящее над водами! О, чайки, о, флаги! О, солнце, слепящее глаза!..

Лучшим среди подмосковных маршрутов, хотя и одним из наиболее удаленных, считалась Солнечная Поляна. Там действительно была одна гигантская медленно поднимающаяся от воды необозримо-бугристая поляна с расходящимися во все стороны тропинками и пыльными дорожками. Что уж там было дальше, за ней: какие леса, поля и горы, – толком никто не успевал узнать, поскольку стоянка теплохода здесь длилась ровно четыре часа. Правда, почти в каждом рейсе среди пассажиров оказывались какие-нибудь особо заядлые грибники, к всеобщему возмущению и легкой зависти появлявшиеся на причале уже перед самым отплытием с целлофановыми пакетами, туго набитыми разноцветными шляпками и ножками, и распространявшие по палубам мечтательно-туманные рассказы об оставляемом позади мире: его затерянных деревнях со смешными названиями, каким-то чудом полусохранившихся старинных церквушках и лесных родниках с прозрачнейшей целебной водой, которую, к великому сожалению, не во что было набрать…

В одной из поездок Боря, уже не любивший сидеть вместе с родителями, ссорившийся с ними и уходивший изучать окрестности, обнаружил, что чуть подальше за пристанью среди прибрежных сосен имеется стеклянное кафе-шашлычная «довольно приличного вида» и вдобавок несколько прилавков, торгующих бутербродами, лимонадом и шоколадками. А если пройти еще немного вперед, можно увидеть небольшой залив, почти озеро, с лодочной станцией… В тот день из-за совершенно бесстыдной настойчивости Фурмана в вопросе о покупке бутылки лимонада они едва не опоздали на теплоход, всю обратную дорогу не разговаривали друг с другом, и следующая поездка состоялась очень и очень нескоро.

Боря, ссылаясь на свою возросшую занятость и необходимость готовиться к экзаменам, все реже принимал участие в этих воскресных семейных путешествиях, да и не только в них. Его отношения с родителями, особенно с папой – после того как они вдвоем съездили на юг, – почему-то резко испортились. Все попытки выяснить, что там между ними произошло, кончались ничем. Папа растерянно клялся, что не понимает причину Бориной обиды, а Боря сразу начинал невразумительно кипятиться и с необычной наглостью обзывать папу «кривлякой» и «лгуном». В ответ на осторожные просьбы быть конкретнее Боря возбужденно описывал какие-то очень простые и понятные ситуации, вроде той, когда «он» (т. е. папа), случайно встретив в южном городе какого-то своего старого знакомого, с которым они раньше вместе работали, радостно жал ему руку, улыбался, обнимался и «чуть ли не целовался с ним», а потом, оставшись с Борей наедине, плевался и говорил про него всякие гадости… Примирительное настроение слушателей заводило Борю еще больше, и он, в качестве совсем уж наглядного примера «его (папы) чудовищного и невыносимого лицемерия», приводил действительно всем домашним хорошо знакомые случаи, когда папа отказывался подойти к телефону, прося сказать, что его нет дома, что он куда-то вышел и т. п. – Конечно, если судить строго, это и в самом деле можно было бы назвать некоторым лицемерием (папа при этом очень обижался и уходил в другую комнату или даже вообще отправлялся «подышать свежим воздухом») – но в то же время и маме, и младшему Фурману такое поведение казалось вполне простительным и безобидным, ну, смешным, разве что, – и уж никак не предполагало такого накала страстей и такого, прямо скажем, оскорбительного тона. Боря, выпучив глаза, твердил, что они его не понимают, и общая беседа довольно быстро заканчивалась его обличительными выводами, что они сами, следовательно, являются такими же безнравственными и бесчувственными уродами и пошлыми мещанами, как и их муж и отец. На этом месте маленького Фурмана, наконец, уводила возмущенно молчавшая бабушка (время от времени дедушка запрещал ей ввязываться в эти глупые разговоры, советуя поберечь свое здоровье), а Боря еще долго ходил за мамой по всей квартире, как привязанный, и все что-то ей страстно излагал и доказывал, пока она окончательно не изнемогала под его напором…