Следующим местом гастролей была Италия, где Рудольф с радостью танцевал с приглашенной звездой Иветт Шовире, которая во Франции считалась такой же национальной героиней, как Эдит Пиаф; ее бурно приветствовали во всем мире. В 1958 г., когда Шовире гастролировала в России с балетной труппой Парижской оперы, Рудольф находился в зрительном зале и видел, как ее трижды вызывали на бис после «Умирающего лебедя»: «Удовольствие для нас». Когда их впервые познакомили в парижской студии, он поцеловал балерине руку с глубочайшим уважением, а за обедом, когда они сидели рядом, очень серьезно «наполовину по-английски, наполовину по-французски» говорил о том воздействии, какое оказало на него ее выступление.

Воплощение парижской стати, Шовире, длинноногая, томная, женственная, с лебединой шеей, соединила в себе три разные школы. Легкость она приобрела у итальянцев, а силу и лиризм – у русских. Ее редкая способность сплавлять классическую четкость исполнения с романтизмом сделала ее одной из величайших Жизелей своего времени. Она заметила, как Рудольф все время наблюдает за ней. Но, если вначале он побаивался ее, как только они приступили к репетициям, он сразу же испытал такое чувство, «будто они танцевали вместе всю жизнь». Шовире чувствовала то же самое, и в следующий раз, когда она исполняла ту же роль, она послала Рудольфу открытку со словами: «Жизель без тебя – не Жизель».

Между представлениями Рудольф летал в Канны и обратно, чтобы репетировать с Эриком, Соней и Розеллой. Они решили создать экспериментальную группу, вроде музыкального квартета, и готовили программу, которую можно исполнять без сложных декораций. Только что сошедшая со сцены Розелла открыла в Каннах балетную школу с громадным залом – «как в Большом», – где ее друзья репетировали с начала вечера до поздней ночи. Хотя работа отнимала необычайно много усилий, все они радовались возможности делать то, что им хочется, без чьего-либо вмешательства или перерывов – Рудольф и Эрик особенно ценили шанс побыть хореографами. В небольшом театре в Хайфе Рудольф уже экспериментировал с Розеллой, «хватая меня всякий раз, когда мог», чтобы попробовать новую версию па-де-де из «Щелкунчика», которую он предварительно проработал на бумаге. Отточив па-де-де для их программы, он добавил туда еще па-де-де из «Дон Кихота» и «Танцы из «Раймонды». Все это были отрывки из балетов Петипа, которые он позже поставит целиком.

Вкладом Эрика стала легкомысленная «Фантазия» о четырех молодых людях, которые встречаются в парке, а также бессюжетный номер под «Токкату и фугу ре минор» Баха. В одной части они с Рудольфом воссоздавали их привычку одновременной работы, как они делали в Копенгагене (и переделали для двух танцовщиков традиционное датское па-де-де, в котором балерина и ее партнер исполняют вместе одинаковые па). Но, работая над Бахом, они постоянно ссорились. Рудольф критиковал Эрика за то, что считал бесцеремонным отношением к музыке. Образцом для Эрика по-прежнему оставался Бурнонвиль, у которого хореография иногда не совпадает с музыкой. Рудольф же, для которого Бах был священным, считал, что па следует исполнять «строго под музыку без вариаций». «Все всегда заканчивалось крупной ссорой, – вспоминала Розелла. – Поскольку я была самой старшей, мне приходилось брать командование на себя и все устраивать: «Руди, если ты сделаешь эту часть, Эрик сможет сделать ту… Прекратите ссориться!»

Рабочие отношения в их паре становились все более невыносимыми, «как будто целью жизни каждого из них было довести другого до отчаяния». Внимательно изучая подход Эрика к той или иной роли, Рудольф однажды в присутствии Розеллы заявил: «Я собираюсь это станцевать, и я исполню это даже лучше». И если репетиции сопровождались мелкими стычками, после них начинался «настоящий пандемониум». Эрик не всегда был таким ледяным, каким казался; у него был бешеный темперамент, возможно, наследственный (его сестра Элсе страдала от глубокого невроза, а сам Эрик с детства помнил «долгие и ожесточенные ссоры» родителей). И если Рудольф был любителем мелодрамы и часто швырялся предметами, то Эрик в гневе становился злобным и язвительным. «Но, как только датчанин выпивал виски, а русский водку, оба заводились с пол-оборота», – вспоминала Розелла. На следующее утро она слышала от Сони, которая жила в их квартире, выходящей на море, как два танцовщика гонялись друг за другом с ножами, «как будто хотели все закончить». Перспектива вернуться к де Куэвасу не слишком улучшала Рудольфу настроение. Он говорил Иветт Шовире, что не хочет ехать в Венецию, чтобы исполнять там «Спящую красавицу». Хотя он все же отправился выступать, Венеция его не умиротворила: впервые за много лет в городе выпал снег; оштукатуренные фасады и кованые решетки показались ему слишком вычурными, особенно на белом фоне. «Я не могу этого выносить, несмотря на всю красоту». Отель у него был дешевым, неудобным и так плохо отапливался, что на улице ему было теплее. Гилен Тесмар встретила его на мосту; он был в русской меховой шапке, и на ее замечание о снеге ответил: «Ну конечно, идет снег. Ведь я здесь».

Так как в Венеции спектакли шли во время праздников, Рудольф в парике и тиаре казался себе похожим на рождественскую елку. Стремясь сохранить свою школу и воспоминания о «Спящей красавице» в постановке Кировского театра, он никогда не понимал и не принимал декоративную эстетику труппы де Куэваса. Раймундо, чья изобретательность подкреплялась совместной работой с художником-сюрреалистом Леонор Фини, намеревался основать частную компанию с собственной атмосферой – разумеется, не такой, как в Парижской опере, – и создавать странные, похожие на сны декорации, костюмы из современных тканей. Кроме того, он питал пристрастие к белому гриму в стиле театра кабуки. «Раймундо был настоящим эстетом, он любил работать с такими вещами, как прозрачный нейлон. Он вовсе не собирался одеть принца в бархат», – говорила Жаклин де Рибе, которую маркиз обожал за то, что он считал ее единственной аристократкой в Париже с чувством фантазии. В такой утонченной европейской среде независимый молодой ленинградец, который упрямо надевал собственный светлый парик в «Дон Кихоте», а идеи Раймундо считал совершенно безумными, выглядел преувеличенно советским и старомодным. Его считали большим артистом, у которого отсутствует вкус. «Рудольф попался в такое фантасмагорическое тра-ля-ля слишком скоро, – сказала Виолетт Верди. – Он не привык к подобной экстравагантности». Чтобы настоять на своем, в последний вечер в Венеции Рудольф вышел на сцену в собственном костюме из черного бархата. Терять ему было нечего; его контракт подходил к концу. Его коллеги испытывали такое же облегчение, как и он сам. «Атмосфера в труппе тоже стала ледяной. Я расстался с ней без особых слез».

В конце декабря Рудольф получил письмо от Тейи, переправленное Акселем Мовитцем.