Несмотря на любящий и понимающий тон, письмо, как позже подтвердит сам Тейя, было «ложью». В начале декабря с ним связался представитель восточногерманской тайной полиции (Штази) и предупредил, что один агент приедет в Ленинград, чтобы поговорить с ним. Причиной стало письмо, которое Тейя написал Рудольфу летом. КГБ перехватил его и передал в Штази. «Так как КГБ затратил много сил на то, чтобы убедить танцовщика вернуться, осведомителя попросили поговорить с Кремке, чтобы избежать дальнейших предупреждений, иначе все их усилия будут потрачены зря».

13 декабря Тейя встретился с агентом Штази в номере отеля. На первый вопрос, знает ли он, почему он здесь, Тейя, явно очень волнуясь, ответил: наверное, из-за танцовщика, который остался в Париже. «О предупреждении он, конечно, ничего не сказал». Когда ему велели рассказать все, что ему известно о Нурееве, он начал в явном замешательстве рассказывать о том, как они подружились. А потом его спросили, что он может сообщить о письме.

«Очевидно, Кремке ожидал этого вопроса и страшно разволновался. Он сразу же признался, что написал то письмо, и спросил, как он может все исправить. Он признал свою вину и сказал: если он может чем-нибудь помочь, он поможет. Кремке все время повторял, что он готов все исправить. Он согласился написать показания о своих отношениях с танцовщиком, а также отправить ему еще одно письмо, в котором он попытается убедить Нуреева, что тот повел себя неправильно, и повлиять на него, чтобы тот вернулся».

В тот вечер Тейя испугался так, как не боялся никогда в жизни. Ему было всего восемнадцать, и он был совсем один. Он не мог даже позвонить матери, так как агент «очень резко» приказал ему ни с кем не говорить об их беседе. «Кремке заверил меня, что будет молчать».

Целью Штази было напугать парня, подчеркнув, что он привлек к себе внимание западных секретных служб, и предупредить: если ему хватит безрассудства снова предупреждать изменника, все вскроется, и ему придется отвечать за последствия. (В числе прочего ему пригрозили, что отправят его работать на завод и запретят заниматься балетом.)

Испугавшись, что у него обнаружат еще какие-то доказательства его вины, Тейя вырвал несколько страниц из своего дневника (записи с 20 по 24 июля), уничтожил запись разговора с Рудольфом по телефону, а коробку с фильмами, фотографиями и личными бумагами оставил на хранение у своей подружки-студентки. Потом он сел писать показания.

На трех страницах, мешая правду с вымыслом, Тейя намекает, что дружба с солистом Кировского театра принесла ему особые выгоды, – «Я часто мог ходить в театр с настоящим билетом, а не просто контрамаркой на галерку» – и утверждает, что ему стало жаль Рудольфа, у которого, кроме него, Пушкина и Тамары, не было друзей. Они часто ссорились, и ему приходилось мириться с оскорблениями, но, когда танцовщик дал понять с помощью «различных попыток», что он хочет, чтобы их отношения перешли на другой уровень, Тейя якобы решил положить их дружбе конец. «Тогда, наконец, он попросил меня помириться, а также извинился за свое поведение, обещав, что больше никогда не обратится ко мне с ненормальными предложениями».

Боясь, что их берлинский телефон могут прослушивать, Тейя решил признаться, что Рудольф просил его приехать к нему в Париж, но настаивал, что в то время он думал, что лучше всего будет «забыть обо всем» и оборвать все связи.

Кроме того, в тот вечер Тейя написал Рудольфу по указанию Штази, а на следующий день, точно вовремя, вернулся в отель на встречу с агентом. На сей раз он выглядел гораздо более расслабленным и признался, что переписывался с одной девушкой в Германии (о чем Штази уже было известно)[44]. Судя по всему, агент остался доволен новым письмом, «написанным очень убедительно», но пометил в своем отчете, что слежку за студентом необходимо продолжить: «Выяснить его связи в Западном Берлине; не участвует ли он в какой-либо враждебной деятельности; можно ли использовать его в качестве информанта».

Через два дня, 15 декабря, Ксения тоже написала Рудольфу. Как и в письме Тейи, в ее письме содержатся заверения в преданности друзей, ностальгические описания заснеженного Ленинграда, «такого красивого, что трудно передать словами…», а также театральные сплетни и ссылки на их любимого Пушкина (которого она называет «Старик»). Но если это письмо тоже было написано по приказу, в КГБ понимали: впервые очутившись на Новый год вдали от дома и близких, танцовщик может оказаться восприимчивее к попыткам выманить его на родину – Ксения тем не менее пользуется случаем, чтобы обрушить на него мощный шквал эмоций. Она пишет о «беспокойстве и страданиях», которые она перенесла после сентября, когда в последний раз получила от него весточку.

И Роза написала Рудольфу 15 декабря, желая ему счастливого Нового года и напоминая о том, как много он значит для семьи.

«Ты и представить себе не можешь, какой у нас праздник, когда мы что-нибудь узнаем о тебе. Что ты жив, здоров и хорошо танцуешь». Зная, как Рудольф боготворил Галину Уланову из Большого театра, Роза пишет: «Я не могу говорить о ней как другие. Не могу ее описать. Когда я произношу ее имя, я вижу, как она танцует». Она рассказывает о разговоре, какой состоялся у нее с балериной. Очаровательно простая и прямая, Уланова сказала, как ей жаль, что все так случилось с Рудольфом, и попросила Розу позвонить ей, если та что-нибудь узнает. Но среди заверений в сочувствии и понимании встречаются и побочные реплики, намеренно вставленные для того, чтобы лишить его равновесия, например, напоминание о том давлении, какому из-за него подвергается «бедная мама». Фарида решила переехать из Уфы в Ленинград, к Розе, пока ее сын не вернется. Они так волнуются за него, боятся за его будущее. Они мечтают о его возвращении и ждут его. Они скучают по его спектаклям – «обожаем тебя и гордимся твоим успехом» – и уверены, что скоро снова его увидят. «Приезжай, Рудинька! Все как-нибудь образуется… Так что приезжай. Порадуй нас».