Но почему они не остались на той стороне? Значит, был кто-то еще? Кто-то явно поумнее туповатых Аппия и Лета. Некто, способный так застращать этих видавших виды головорезов, что они рискнули вернуться с бесценной добычей в лагерь. Но кто же это?

Памфил учил, что, поняв причину преступления, можно догадаться о том, кто его совершил.

Причины? Да сколько угодно. Чуть ли не все христиане люто ненавидели Августа, отступившего от заветов крестившего империю Константина. Но ни Аппий, ни Лет на моей памяти никогда не носили распятия и не курили фимиам Иисусу. С другой стороны, после неудачного боя под стенами неприступного Ктесифона оба были понижены и переведены в менее приближенное к императору подразделение. К слову, ни тот ни другой в той стычке не струсили, но групповых наказаний в римской армии никто не отменял.

Чем дольше я размышлял, тем яснее становилось, что третий предатель должен быть совсем близко. Ведь чтобы в том печальном бою со злым умыслом послать отряд Аппия и Лета вслед за забывшим про панцирь императором, нужно обладать немалыми полномочиями.

Но кто он? Опальный командир среднего звена? Или представитель высшего командования? Чтобы выяснить правду, нужно было набраться терпения…

…Сегодня неусыпно следовавшие за Аппием и Летом соглядатаи донесли, что те, вечером уединившись в поле, о чем-то долго говорили с еще одним всадником. Им оказался магистр конницы Сергий. Вот теперь все, похоже, становится на свои места. Сын никомидийского священника, год назад насмерть побитого камнями толпой язычников, имел все основания питать нелюбовь к возродившему многобожие государю. Но как это доказать? Единственный выход — найти проклятый рубин…

— Похоже, идея использовать вас как приманку пришла в голову не мне одному — со вздохом констатировал разом посеревший Брулья. Тщательно берясь за самые краешки, комиссар сложил листок, на котором мифический Скутти оставил свой номер, аккуратно сунул его в карман и, не прощаясь, зашагал к дверям. — Я буду у себя, — не оборачиваясь, бросил он. — Мне срочно нужны приметы этих ваших «друзей».

Глеб, лишенный дара речи, так и застыл с телефонной трубкой в руке.

Что теперь будет? Как сказать о случившемся Москве? И кто такой, черт возьми, этот человек-призрак, называвший себя Скутти?

Одно ясно наверняка: кем бы ни оказался самозваный комиссар, он явно имеет какое-то отношение к силовым структурам. Состоящий на службе оперативник? Отставник?

«Люди так простодушны и так поглощены ближайшими нуждами, что обманывающий всегда найдет того, кто даст себя одурачить», — вспомнил Глеб высказывание коренного флорентийца Макиавелли. Он в сердцах довольно сильно стукнул себя кулаком по лбу. Это ж надо так влипнуть! Эх, как ему сейчас не хватает Лучко.

Прежде чем сообщить дурную весть капитану, Глеб решил немного пройтись и успокоиться. Брулья, в конце концов, может подождать. Тем более что Скутти, или как там его на самом деле, скорее всего, уже далеко. Вместе с иконой, которую Глеб всего несколько часов назад держал в руках и по собственной воле отдал этому проходимцу!

Потрясающие виды Флоренции сегодня как-то не вдохновляли. Даже Понте Веккьо показался каким-то горбатым уродцем с оттопырившимися в разные стороны домиками-бородавками.

Проходя по заполненной туристами площади Синьории, Глеб поднял глаза на флаг, развевающийся на здании городской администрации. Флаг был украшен гербом Флоренции — красным ирисом на серебряном поле. С саркастической усмешкой Глеб припомнил, что, хотя имя Florentia, данное городу первыми поселенцами — осевшими в этих краях ветеранами римских легионов, и восходило корнями к миру ботаники, первоначальной эмблемой города, по мнению археологов, был фаллос, считавшийся у римлян символом процветания. Впрочем, чего еще ждать от огрубевшей в долгих походах и кровавых битвах солдатни. И если немного напрячь воображение, в нынешнем флорентийском гербе можно было без труда узнать целомудренно сглаженные веками стилизованные очертания мужского естества вместе со всеми полагающимися окрестностями. Оживляемая летним ветерком, эта преисполненная неприличия фигура сейчас как будто отплясывала победный танец, бесстыдно потешаясь над одураченным Глебом.

Низко опустив голову, дабы не видеть скабрезные па, он поспешил прочь от некогда столь любимого места.

Пройдясь еще немного, Глеб впервые за истекшие сутки вспомнил о Франческе. И — о чудо! Очертания тосканской столицы сразу стали приобретать привычное очарование.

В конце концов ноги сами привели Глеба в комиссариат, где он несколько часов давал показания, излагал события последних суток и описывал приметы подозреваемых. Освободиться удалось только к вечеру.

С тяжелым сердцем Глеб возвращался в гостиницу. Дальше медлить со звонком в Москву было нельзя.

Улыбчивый портье приветствовал постояльца вежливым кивком и сообщением:

— Синьор Стольцев, вам оставили посылку. — И портье поднял с пола деревянный ящик внушительных размеров.

Сердце Глеба бешено заколотилось. Схватив ящик, он, минуя лифт, чуть ли не бегом помчался по лестнице в свой номер, по дороге распугав группу туристов.

Заперев дверь, Глеб дрожащими руками открыл крышку. Внутри в ворохе пенопластовой крошки лежал тщательно упакованный сверток. Чуть помедлив, Глеб все же решился разорвать бумагу. Изнутри на него строго смотрела «Богородица».

Глеб осторожно извлек икону. И обомлел. Да, без сомнения, это была «Влахернетисса». Но не вся. А лишь ровно срезанный слой воскомастики. Доска вместе с картиной Зевксиса бесследно исчезла!

Икона лишилась доски, оклада и изрядной части изображения по краям. Уцелевший восковой рельеф был весьма аккуратно срезан каким-то чрезвычайно точным инструментом. Слава богу, воск не растопили, а именно срезали.

Без сил опустившись на кровать, Глеб принялся себя успокаивать.

В конце концов, икону за ее долгую жизнь уже минимум трижды врезали в новые доски. Так что это не проблема. А сколы по краям не должны представлять особых трудностей для реставраторов. Главное, что лик Богородицы цел и Младенец Иисус тоже в сохранности.

На душе полегчало. Глеб аккуратно поднял воскомастику чтобы уложить обратно в коробку, и только тут заметил спрятавшийся на дне листок.

Записка?

Он нервным движением развернул бумажку. Послание состояло всего из одного слова:

Sensal[12]

В недоумении Стольцев принялся внимательно разглядывать рукописный текст. Несмотря на то что надпись была нарочно сделана печатными буквами, почерк показался ему смутно знакомым. Впрочем, ни желания, ни возможности сравнить надпись с оставшимся у комиссара образцом почерка Скутти у Глеба уже не было.

На исходе следующего дня Глеб нанес последний визит в комиссариат.