…И вот, как-то на исходе дня, когда мы, утомленные очередным сражением, наконец получили возможность передохнуть и залечить раны, Юлиану явилось устрашающее предзнаменование — падающая звезда факелом прочертила погасшее небо и бесследно растворилась за горизонтом. Опрошенные поутру гаруспики в один голос просили отложить выступление хотя бы на несколько часов. Да что там гаруспики! Даже верный Мардоний валялся в ногах у Августа, моля об отсрочке. Но, как ни странно, Юлиан, прежде столь глубоко почитавший науку гаданий, твердым голосом дает команду покинуть лагерь. Мы тревожно переглядываемся со старым евнухом…

…Стоял конец июля, и раскаленное дыхание невыносимого зноя Карманитской пустыни, казалось, оплавляло доспехи воинов. Несмотря на пекло, наши колонны упрямо шли вперед в надежде покорить еще больше земель и городов.

Все еще не облаченный в панцирь император хмуро всматривался в горизонт, не ведая, что опасность притаилась где-то сзади. Я ехал чуть поодаль и тоже не спускал глаз с простиравшихся впереди бескрайних просторов, растревоженных набирающим силу смерчем — обычным явлением для этих проклятых богами мест.

Оглянувшись на стук копыт, я увидел скачущего во весь опор всадника. Поравнявшись с императором и подняв клубы желтой пыли, гонец, посланный магистром конницы, сообщил о внезапном нападении персов на наш арьергард, грозящем смять тылы римского войска. Так и не успев надеть броню, Август с одним лишь щитом и мечом наперевес увлекает отряд отборных бойцов на выручку арьергарду.

Некоторые горячие головы нынче утверждают, что император тогда сам искал смерти, разуверившись в удаче. Глупости. Можете мне поверить, Флавий Клавдий Юлиан никогда в жизни не сдавался. И в том последнем бою он как обычно сделал все, что мог, ради победы Рима.

Едва отбив врага и восстановив порядок, мы узнаём о новом нападении. На сей раз коварные персы крупными силамиударили в центр, бросив на нашу легковооруженную пехоту боевых слонов. Доблестный Юлиан снова поспешил на выручку.

Прикрываясь от стрел и копий только одним щитом, он кинулся в самую гущу боя и вместе с рядовыми легионерами принялся отчаянно рубить сухожилия гигантских животных. Я держался рядом, но затем в горячке сражения потерял Юлиана из виду. Воодушевленные присутствием императора солдаты вскорости обратили неприятеля в бегство, и я снова отыскал Августа глазами. Издавая боевой клич, он обрушивал безжалостно разящий меч на спины убегающих варваров.

Вдруг император резко выпрямился в седле и оглянулся, будто ища кого-то в толпе сражающихся. Кого? Уж не меня ли? Я подстегнул коня и в одно мгновение оказался рядом. То, что я в ту минуту увидел, будет вечно стоять у меня перед глазами.

Сбросив бесполезный щит, Юлиан тщетно пытался вырвать короткое кавалерийское копье, глубоко засевшее в его окровавленном боку. Несмотря на все усилия, копье не поддавалось. Наконечник был так остро отточен, что перерезал сухожилия на железных пальцах императора. Устремив на меня затуманенный взгляд, Август без чувств рухнул с коня на иссохшую, потрескавшуюся от зноя землю…

…Мы на руках вносим раненого императора в его палатку, своим убранством совсем не отличающуюся от тех, что служат укрытием простым солдатам, за исключением горы рукописей и прочих бумаг, заваливших стол.

Юлиан приходит в себя. Кажется, он единственный из всех не потерял присутствия духа иуспокаивает плачущего Мардония.

Придворный врач Орибазий осторожно рассекает ножом одежду, дабы осмотреть рану. Я выхватываю меч и в один миг помогаю ему завершить дело. С трудом вытянув плотно засевшее в августейшем теле копье, мы обнаруживаем, что оно пробило Юлиану печень, будто инструмент какого-то преисполненного жестокости небесного гаруспика, решившего погадать не абы на чем, а на плоти самого императора, даже не дожидаясь его последнего вздоха.

Рыдания Мардония усиливаются. Мои глаза тоже застилают слезы. Все присутствующие — видавшие виды ветераны, и врачу не нужно им объяснять, что означает подобная рана.

Юлиан обводит взглядом столпившихся вокруг его ложа людей. В его взоре нет ни страха, ни отчаяния.

Отослав всех под предлогом охватившей его слабости, Юлиан приказывает мне остаться и, сохраняя хладнокровие, диктует последние распоряжения, о которых я расскажу позже.

Закончив, он тяжело откидывается на подушку и, взяв меня за руку, неожиданно вспоминает затерявшийся в далеком прошлом день, когда, еще будучи совсем ребенком, вместе с Мардонием и двумя телохранителями-нубийцами отправился на невольничий рынок в самом центре Никомидии.

— Я был очень одинок тогда и в детской простоте мечтал купить себе не раба, но друга.

— Смею надеяться, ты не сильно разочарован той дурацкой покупкой? — спрашиваю я, повернувшись боком, чтобы Август не заметил недостойных воина слез, сами собой наворачивающихся на глаза.

— Напротив, — превозмогая нестерпимую боль, с улыбкой отвечает император. — Ты — лучшее, на что когда-либо были истрачены деньги из римской казны.

Он просит подать ему воды, делает пару жадных глотков, отворачивается лицом к пологу и мирно засыпает.

Помня о том, что, по римским представлениям, усопший император тут же становится богом, я во все глаза смотрю на Юлиана, дабы не пропустить волшебную трансформацию. К полуночи я с ужасом понимаю, что он перестал дышать, тихо и незаметно отойдя в глубоком сне. Клянусь небом, все это время я почти не мигал и не мог прозевать момент преображения Августа в бога!

«Может быть, Юлиан всегда был небожителем?» — пронзает мой мозг запоздалая догадка…

Автомобиль на огромной скорости мчался в противоположную от комиссариата сторону.

— Но разве вы не должны были доставить меня к Брулье? — ничего не понимая, пролепетал Глеб.

— Я сам знаю, кому и что я должен, — мрачно глядя на дорогу, процедил Звельо и еще сильнее вдавил ствол «беретты» Глебу в ребра. Несколькими ловкими движениями инспектор обыскал пленника и вытащил из нагрудного кармана мобильный. Опустив стекло, Звельо с силой запустил телефоном в проносящуюся мимо кирпичную стену. Затем хлопнул по плечу человека на переднем сиденье. Тот без слов протянул инспектору какую-то скомканную тряпку. Звельо так же молча развернул ее и нахлобучил Глебу на голову. В груди у того все разом похолодело. Наступила полная темнота.

— Неужели это все из-за картины?

— Не совсем так, синьор. — Судя по голосу, Звельо улыбался.

— Тогда из-за чего?

— Из-за самой ценной картины в мире!

— А вы уверены, что она действительно существует?

— Не важно. Я знаю только одно: теперь мне уж точно не придется всю оставшуюся жизнь бегать за уголовниками.