любых лекарств исцелял его больную, израненную душу, убеждая в том, что когда-нибудь все обязательно будет хорошо.

Родителей он помнил смутно – почти совсем не помнил, если уж называть вещи своими именами. Память сохранила только яркие картинки, на которых были запечатлены то залитая солнцем аллея парка с аттракционами, то мороженое, которое он уронил на новенькую, очень нравившуюся ему курточку, то еще какая-нибудь ерунда, бережно хранимая, как сломанное дешевое украшение, само по себе ничего не стоящее, но бесценное благодаря воспоминаниям, которые с ним связаны. Родителей на этих картинках не было, но они незримо присутствовали где-то рядом, на заднем плане. Иногда казалось, что достаточно просто обернуться, чтобы их увидеть; Чиж мысленно оборачивался, и всякий раз оказывалось, что хранимая памятью картинка заключена в невидимую рамку, за пределами которой нет ничего, кроме темноты.

Помимо этих разрозненных, не привязанных к конкретному времени и месту картинок, от родителей остались смутные ощущения. Запахи табака и одеколона, мимоходом ерошащая волосы на Валеркиной голове большая сильная ладонь – это отец; мягкое тепло, уютные запахи стряпни, тонкий аромат духов, отчетливый перестук высоких каблуков и немного отстраненная строгость вечернего платья – мама. Портреты на надгробной плите существовали отдельно от этих ощущений, изображенные на них лица казались чужими, незнакомыми, потому что Чиж их не помнил.

Зато Женьку он помнил отчетливо, до мелочей, от выгоревшей на солнце макушки до ямочек под коленями и маленькой царапинки на тонкой лодыжке. Она была такой старшей сестрой, о какой подавляющему большинству младших братьев и сестер приходится только мечтать. Она как-то очень быстро и незаметно переросла тот период мелочной тирании старших над младшими, который в некоторых семьях растягивается на долгие годы, если не на всю жизнь, и заботилась о брате не просто как о довеске, которым взрослые отяготили ее жизнь, а как о хорошем друге, который в силу своего несмышленого возраста нуждается в некотором присмотре и руководстве.

Они дружили еще при жизни родителей, а после их смерти Женька стала ему и матерью, и отцом. Она очень быстро повзрослела (еще бы ей не повзрослеть!) и, как умела, оберегала его от того непрерывного кошмара, которым обернулась для нее жизнь в доме «дяди Саши». Насколько понял Чиж (не тогда, а много позже, когда вырос и сумел, наконец, логически осмыслить все, что с фотографической точностью запечатлела память), Женька очень долго не знала о ночных визитах «дяди Марка» в комнату брата – ей самой приходилось несладко, поскольку Вронский тогда был молод, здоров, как племенной бык, и не имел ни жены, ни постоянной любовницы. А когда узнала, распахнула дверь на лестницу и крикнула: «Беги!» И, хорошо понимая, что вдвоем уйти не удастся – догонят и вернут, и больше никогда не оставят ключ от входной двери на видном месте, – метнулась к подоконнику…

И еще Чиж отчетливо помнил, что, помимо духовного, испытывал к сестре чисто физическое влечение. Ничего странного он в этом не видел. Кому из мальчиков не хотелось дотронуться до груди молоденькой воспитательницы в детском саду или положить ладонь на обтянутое телесного цвета нейлоном колено школьной учительницы? Незрелый детский умишко еще не понимает, зачем, собственно, ему это нужно, но едва-едва начавшие выделяться гормоны упрямо гнут свое: хочу, и точка!

У Чижа объектом такой детской влюбленности стала сестра. В его еще не оформившихся фантазиях не было ничего грязного (грязи ему хватало в жизни, и хватало с лихвой); он всерьез собирался, когда вырастет, жениться на Женьке, уехать с ней далеко-далеко и зажить в глухом лесу, среди медведей, зайцев и прочей лесной живности.

А почему бы и нет, в конце-то концов? У них все было общее, одно на двоих: и жизнь, и память, и беда, и позор. Инцест? Я вас умоляю! Лорду Байрону можно, а Валерию Торопову нельзя? Повзрослев и до конца разобравшись в сексуальных табу современного общества, Чиж признал, что его отношение к сестре служило признаком психического отклонения, но это никоим образом не повлияло на его мировоззрение и планы. Отклонение, да. Но куда ему до педофилии!

Тем более что развиться и приобрести конкретные, зримые формы этому отклонению так и не довелось. Вронский походя, спьяну, грубо и грязно делал с Женькой то, что Чиж со временем мог бы преподнести ей как бесценный дар – трепетно, нежно, с любовью и доверием. И делал это до тех пор, пока она не умерла. Вронский был единственным, кто по-настоящему заслуживал мести – заслуживал даже больше, чем этот лысый слизняк Фарино, – и он же стал единственным, кому удалось ее избежать.

Пока, мысленно поправил себя Чиж. Временно. И очень ненадолго.

Сигарета истлела до самого фильтра и обожгла ему пальцы. Чиж бросил окурок на пол и придавил рдеющую во мраке красную точку подошвой. Слабый огонек погас, оставив после себя лишь горький запах табачного дыма, и Чиж остался один в полной темноте.

Впрочем, пардон: уже не один.

Чиж прислушался и кивнул: да, ему не почудилось. Откуда-то справа снова послышалось глухое сдавленное мычание, сопровождаемое негромким лязгом железа. «Ради всего святого, Монтрезор!» – вспомнился ему Эдгар Аллан По, и он невесело усмехнулся в темноте. «Колпака с бубенчиками не хватает», – подумал он.

Тонкий луч голубоватого света от включенного электрического фонарика скользнул по замусоренному земляному полу, пробежался по грубым, пестрящим пятнами старой побелки и ржавыми потеками бетонным блокам стены и уперся в выключатель. Чиж включил в подвале свет, проверил, надежно ли заперта железная дверь, и направился в кончающийся тупиком коридор, из которого, мало-помалу набирая силу, продолжали доноситься нечленораздельное мычание и металлическое лязганье.

Коридор был узкий и освещался единственной сорокаваттной лампочкой, свисавшей с низкого потолка на заросшем черными клочьями старой паутины шнуре. Правая стена была сложена из мощных фундаментных блоков, вдоль нее тянулись упакованные в стекловату, рубероид и станиоль трубы коммуникаций. Левая представляла собой хлипкую дощатую перегородку, изобилующую множеством расположенных через равные промежутки, сколоченных из чего попало, принесенных невесть с каких помоек дверей. На дверях были вкривь и вкось выведены номера квартир – некоторые мелом, а иные и масляной краской самых неожиданных цветов и оттенков. В качестве запоров использовались в основном навесные замки – где дешевые китайские жестянки, а где и предназначенные для крепких гаражных ворот цилиндрические чудища, смешно и неуместно смотревшиеся на фоне дверей, которые можно было разнести в щепки парой хороших пинков.