аэрокосмической промышленности на выпуск кастрюль и утюгов, и перед старшим научным сотрудником Тороповым впервые в жизни замаячил костлявый призрак хронического безденежья. До него, наконец, дошло, что «сталинка» на Кутузовском – это не данность наподобие наследственного дворянского имения, а просто муниципальное жилье, которое у него в два счета может оттяпать какой-нибудь ловкач в малиновом пиджаке. Это была недвижимость в Москве – то есть капитал, настоящей цены которому в те времена, пожалуй, еще не знал никто. Но уже тогда было ясно, что это единственный капитал, который супруги Тороповы могут оставить своим детям, и, пройдя через ад бесконечных очередей и согласований, двоюродный брат Вронского Николай все-таки приватизировал квартиру, сделавшись ее полновластным владельцем.

А менее чем через месяц, отпраздновав в гостях у Вронского его день рождения, супруги Тороповы по дороге домой были ограблены и убиты какими-то уличными отморозками, коих в Москве в ту пору было хоть пруд пруди. Доказать причастность к этому убийству казанского гопника Валиева и московского братка Зайцева не удалось ни тогда, ни позднее. Косвенным свидетельством этой причастности могла служить разве что их безвременная смерть. И, похоже, Федор Филиппович подозревал, что приятели Вронского погибли от рук кого-то, кто знал об этом деле больше других, и кого оно каким-то образом напрямую касалось…

Вронский, продолжая выступать в роли доброго дядюшки, немедленно взял под опеку осиротевших детей двоюродного брата. Затем, и притом очень скоро, на свет явилось завещание Николая Торопова. Согласно этому документу, покойный завещал все свое движимое и недвижимое имущество… не детям, нет, а двоюродному брату, Александру Леонидовичу Вронскому. Дети в этом завещании даже не упоминались, и это уже тогда показалось странным всем, кто знал, что Торопов приватизировал квартиру именно ради того, чтобы хоть как-то обеспечить их будущее. Но Фарино, по всей видимости, уже тогда был истинным мастером своего дела, и до настоящего расследования так и не дошло.

(Это завещание, без сомнения, фальшивое, как трехдолларовая купюра, Глеб воспринял как свидетельство, пусть слабенькое и притом довольно парадоксальное, но все-таки говорящее в пользу Вронского: убив родителей, детей он убивать не собирался, иначе в завещании не было бы никакой нужды, квартиру он унаследовал бы и так, обычным порядком.)

А примерно годом позже, в конце мая девяносто первого, племянница Вронского Евгения в присутствии дяди выбросилась из окна пятого этажа и погибла, получив при ударе об асфальт травмы, несовместимые с жизнью. Во время предшествовавшего этой трагедии скандала напуганный им десятилетний Валерий Торопов незаметно выбрался из квартиры, бежал в неизвестном направлении и впоследствии так и не был найден.

В ходе расследования этого трагического происшествия Вронский показал, что после смерти родителей дети, и ранее не отличавшиеся примерным поведением, совершенно отбились от рук – дерзили, прогуливали школьные занятия, воровали у него деньги, выносили из дома вещи и, кажется, начали баловаться токсикоманией. По крайней мере, старшая, Евгения, неоднократно демонстрировала неадекватные реакции, и от нее частенько попахивало то спиртным, то клеем «Момент»…

Эти показания подтвердил ближайший друг, а по совместительству адвокат Вронского, Марк Анатольевич Фарино. Если верить ему, Евгения Торопова была сущий дьявол, и младший братец от нее не отставал. В качестве одного из доказательств правдивости своих слов Марк Анатольевич приводил, например, тот факт, что, согласно результатам вскрытия, племянница Вронского в свои тринадцать лет уже давно не была девственницей.

«Вот суки», – дочитав до этого места, пробормотал Глеб и, отшвырнув папку, забегал по тесной мансарде, дымя сигаретой и ожесточенно ероша волосы пятерней. Если все хорошенько припомнить, ему не раз случалось убивать людей и за меньшие провинности. Высокое начальство смотрело на эти вещи под иным углом, но, с точки зрения Глеба Сиверова, несколько присвоенных миллионов, пускай себе и долларов, не шли ни в какое сравнение с тем, о чем он только что прочел. Об истинном положении вещей в материалах уголовного дела не было ни слова (ну еще бы!); оно проглядывало между строк и ранило, как вогнанное какой-то мразью в лестничные перила бритвенное лезвие.

Потом он заставил себя успокоиться, сварил новую порцию кофе и попытался осмыслить ситуацию в свете полученных сведений. Ему, наконец, стало понятно, на что так настойчиво намекал Федор Филиппович. Ясно было и то, почему генерал воздержался от высказывания вслух своих подозрений: подобную, с позволения сказать, версию Глеб принял бы в штыки и осмеял, даже если бы ее изложил хоть сам глава государства. Федор Филиппович хотел, чтобы Слепой сам пришел к тем же выводам, что и он. И Глеб действительно к ним пришел, вот только…

Да нет, чепуха! Так просто не бывает. Как мог десятилетний пацан все правильно понять, разложить по полочкам, запомнить и не забыть в течение без малого двадцати лет? Как он вообще мог выжить на улице – генеральский внучок, сын кандидата наук, сотрудника оборонного института, никогда и ни в чем не знавший нужды? А если и выжил, кто он сейчас? Тощий, как оголодавший волк, с головы до ног покрытый корявыми татуировками ветеран множества ранних отсидок? Какой-нибудь дворник, автослесарь или охранник в ночном клубе средней руки? Кем он еще мог стать, этот воспитанник детского дома, изначально не имевшей ни опыта борьбы за выживание, ни наследственной предрасположенности к такой борьбе? Как бы ни сложилась его судьба, даже Валиев, скорее всего, был ему не по зубам. Что уж говорить о таких людях, как Фарино и сам Вронский!

Доводы рассудка звучали в высшей степени логично и убедительно, однако интуиция агента по кличке Слепой вслед за интуицией генерала Потапчука утверждала обратное. «Подхалимаж на подсознательном уровне», – решил Глеб и, невесело посмеиваясь над собой, запросил в интернете полный список московских кладбищ, открытых для захоронения в девяностом – девяносто первом годах минувшего века.

Это был единственный пришедший ему на ум способ проверить версию Федора Филипповича. Как и начальник охраны Вронского Кривошеин, он в свое время читал писателей-диссидентов, в том числе и Конецкого. Да и не в Конецком, по большому счету, было дело. Просто человек, на протяжении почти двух десятков лет одержимый жаждой мести, вряд ли мог оставить зарастать сорной травой могилы тех, за кого мстил. Понимал, наверное, что это рискованно, но на могилки время от времени похаживал…

Вторую половину вчерашнего дня Глеб убил, разъезжая по кладбищам и колумбариям. Спал он дурно – снились мертвецы, пристававшие с расспросами типа: «Чего тебе надобно, старче?», –