– Потолковать, – с неопределенной интонацией повторил Вронский, сверля тяжелым взглядом экран ноутбука, на котором красовалось бородатое лицо неудавшегося убийцы. – Интересно, чего он хотел от меня добиться, этот маньяк – слез раскаяния?

«Уж этого от тебя точно не добьешься», – подумал Дмитрий Иванович, но, разумеется, промолчал.

– Что ты намерен предпринять? – деловито спросил Вронский. – Надеюсь, не ждать следующего раза?

Кривошеин расплел завязанные замысловатым узлом ноги и выпрямился в кресле.

– Так я не уволен?

– Не понял вопроса, – сухо произнес Вронский.

– Ну, мне показалось, что вы не вполне довольны тем, как я выполняю свои должностные…

– Пока я плачу тебе деньги – и, заметь, немалые, – степень моего довольства или недовольства тем, как ты выполняешь свои обязанности, буду определять тоже я. И можешь не волноваться: когда придет время вышвырнуть тебя на улицу, ты узнаешь об этом первым. После меня, разумеется.

Часы на каминной полке захрипели и гулко ударили один раз, проводив в последний путь очередные полчаса. Кривошеин помолчал, словно дожидаясь, пока последние отголоски этого медного удара затихнут в углах комнаты, и сказал:

– Я усилил вашу личную охрану…

– Разве? – вяло удивился Вронский. – Что-то я этого не заметил.

– И не должны были заметить. Тем не менее, это так. Теперь прорваться сквозь кольцо телохранителей сможет разве что подразделение спецназа. Это что касается пассивной обороны. В качестве активных мер я пока установил наблюдение за семейным захоронением Тороповых. Скоро двадцать третье мая…

– И что будет двадцать третьего? Ах, да, годовщина… Ну-ну, попробуй. Хотя я бы на его месте теперь туда и на пушечный выстрел не подошел.

«Ты и на своем не подходишь», – хотел сказать Дмитрий Иванович, но снова промолчал.

– Только я бы не назвал это активными действиями, – отбросив вялый тон, служивший признаком глубокой и крайне неприятной задумчивости, заявил Александр Леонидович. – Снова сидеть и ждать… Понимаю, без этого не обойтись, это, наверное, единственный верный шанс, но… Искать! Искать надо, Кривошеин! Найди мне его, и твои дети и внуки до самой смерти ни в чем не будут нуждаться!

Дмитрию Ивановичу захотелось попросить Александра Леонидовича держаться подальше от его внуков, и на этот раз промолчать оказалось гораздо труднее.

– Будем искать, – сказал он, подавив неразумный порыв. – И найдем, не сомневайтесь. В современном мире поиск человека – дело техники. Ну, и времени. А поскольку человек сам лезет на рожон, много времени не потребуется.

– Ну-ну, – повторил Вронский, снова впадая в задумчивость. – Ладно, ступай… У тебя все? Тогда ступай, ступай, не мозоль глаза. Что-то я сегодня устал… Да, и пришли кого-нибудь забрать все это дерьмо.

Он кивнул в сторону разложенных на столе предметов.

– Если хотите, я сам…

– Не хочу, – резко перебил Вронский. – Ты начальник службы безопасности. Начальник, а не холуй! Холуев у тебя в подчинении более чем достаточно, вот пусть хотя бы один из них и поработает. А на тебя вся эта свора дармоедов должна смотреть снизу вверх и с подобающим трепетом. Незачем им видеть, как ты по коридорам железки в охапке таскаешь… Ты что, полковник, забыл, что такое воинская дисциплина и субординация?

Дмитрий Иванович мог бы напомнить ему, что служил во внешней разведке и работал, по преимуществу, в одиночку. А в тех редких случаях, когда ему помогали подчиненные (или он сам выступал в роли подчиненного), в понятия воинской дисциплины и субординации вкладывался несколько иной смысл, чем, скажем, в комендантской роте Кремлевского гарнизона.

Но он снова промолчал, и на сей раз это далось ему легко, поскольку разговор был окончен, и все, кажется, обошлось. Первым, кто повстречался ему за пределами кабинета Вронского, был Хомут. Кривошеин хотел отправить его к хозяину забрать то, что Александр Леонидович поэтично окрестил дерьмом, но передумал. Переносицу Хомута украшала толстая нашлепка из марли и пластыря, из-под которой в обе стороны черно-лиловыми крыльями расплывался чудовищный синяк. Белки обоих глаз наполовину затекли ярко-алой кровью, и криво сидящие поверх пластыря солнцезащитные очки лишь отчасти маскировали это сомнительное украшение. Посылать пред светлые очи начальства это жутковатое пугало значило бы лишний раз напоминать Александру Леонидовичу о недавних событиях, и Дмитрий Иванович ограничился тем, что отправил Хомута на поиски кого-нибудь другого, поскольку не испытывал ни малейшего желания дразнить гусей.

Глава 11

Чиж сидел в кромешной темноте и курил, ощущая, как служившая ему сиденьем труба чувствительно пригревает снизу сквозь толстый слой теплоизоляции. Огонек сигареты разгорался и гас, ничего не освещая, кроме его щек и подбородка. Вокруг было темно, тихо и тепло, даже жарко. Воздух был влажный, где-то в темноте неторопливо, размеренно, как метроном, капала вода.

Сначала Чиж сидел просто так, ни о чем не думая и почти ничего не чувствуя, кроме самых простых, имеющих физическую природу вещей – тепла, усталости, податливой мягкости обернутой старым лохматым рубероидом стекловаты, вкуса табачного дыма, покоя и относительной безопасности. Потом в голове вяло закопошились мысли, проснулись воспоминания, из темноты начали по одному и целыми компаниями выходить яркие, словно наяву, призраки прошлого: щекастый детдомовский пахан по кличке Батя, которого Чиж однажды ударил по голове тяжелым деревянным табуретом за то, что отнимал у младших еду; придурковатый педофил из соседнего дома, которого все во дворе называли Васяткой, и которого он зарезал за гаражами взятым на кухне ножом; страшный, как тролль из детской сказки, силуэт крадущегося к кровати «дяди Марка» с торчащими вокруг поблескивающей в свете ночника лысины растрепанными прядями волос; плачущий, стоя на табурете с петлей на шее, учитель музыки Серебряков, судорожно скребущие пятками по залитому кровью полу ноги сидящего на колу прапорщика Панарина, темные очки «дяди Саши» и его сухая, твердая, вызывающая странное и отталкивающее впечатление чего-то неживого, искусственного, узкая ладонь…

Потом пришла Женька, и Чиж понял, что его понемногу отпускает и скоро отпустит совсем. С тех пор, как он убил своего первого человека (если эти твари заслуживают того, чтобы называться людьми), появление Женьки всегда означало, что все в порядке – он поступил правильно, сделав то, что было просто необходимо сделать. Она никогда ничего не говорила, просто смотрела своими чудесными, немного печальными глазами, и этот взгляд лучше