этой части биографии тетя Лиза на подробности всегда была скупа. Очевидно, у нее имелся покровитель — вполне возможно, тот самый «аспирант», обернувшийся энкавэдэшным чином. И чином был он, видимо, не маленьким, иначе трудно объяснить, с чего бы Нарчакова оказалась прописана одна в трехкомнатной квартире сосланных Яновских (да, в этой, в нашей нынешней). В пользу этого предположения говорит и то, что покровитель исчез в пятидесятых, именно тогда, когда шерстили бериевские кадры. Во всяком случае, к моменту возвращения моей прабабушки и Ани, ее дочери, тетя Лиза была женщиной сугубо одинокой.

Линии судеб пересеклись; вроде бы на этом сага тети Лизы должна была закончиться — но как же мы без но.

Почему-то двадцать лет спустя после гибельного лета сорок первого она решила заново выяснить судьбу своей семьи. По меньшей мере странно, да? Что на нее нашло, почему лишь через два десятилетия — вопросы не ко мне, ответов я не знаю. Думаю, что и сама старушка (в те годы, впрочем, молодая женщина) не смогла бы внятно объяснить, на что она надеялась. На что-нибудь, наверное, надеялась — в конце концов, ее же и саму некогда зачислили в погибшие. Бывают же на свете чудеса… нет, ну в самом деле — ведь бывают!

Она искала. И нашла. Сестру.

Почти.

В справке, полученной из паспортного стола какой-то областной тьмутаракани, сообщалось, что гражданка Нарчакова имя-отчество, в замужестве такая-то, год рождения 1927, место — Ленинград, действительно в наст. время проживает в городе таком-то, адрес прилагается. В напечатанном на пишущей машинке документе слово «проживает» от руки было исправлено на слово «проживала», глагол в прошедшем времени. От руки же дальше сообщалось, что вышеупомянутой гражданки больше нет в живых — умерла в больнице названного города. Указывалась дата смерти; полученная справка была помечена тем же самым днем. Тетя Лиза снова опоздала. Как двадцать лет назад, в злосчастном сорок первом…

Вот так.

— Вот так вот, Яночка, — сказала тетя Лиза, — вот так-то, внученька. Такая штука — жизнь…

Да, жизнь такая шутка. Та еще жизнь. А в общем, тоже жизнь, где эпизод идет за эпизодом, и каждый тоже только эпизод…

Короче, просто жизнь.

И еще сказала тетя Лиза:

— Иногда мне кажется, что жизнь делится на две половины. В первой мы делаем долги, во второй — оплачиваем их с процентами. Только вот проценты иной раз бывают неподъемными, никакого времени не хватит их отдать. А отдать всё надо обязательно, есть ведь долги такие, какие даже смерть не спишет… даже смерть. Ты сама когда-нибудь поймешь… хоть лучше бы тебе не надо этого. Если бы я знала… если бы я что-нибудь могла…

Фразу тетя Лиза не закончила. Речь ее была совсем уже сбивчивой, невнятной, через сон — транквилизатор наконец подействовал. Вообще-то с медицинской точки зрения она должна была заснуть минут так дцать назад; упертая старушка.

И ведь еще:

— Не верь, что время всё расставит по своим местам, время только путает, — еще заговорила тетя Лиза. — С возрастом оно начинает быстро течь под гору — очень быстро, раньше, чем ты ждешь, и куда быстрее, чем надеешься. И надо бы поправить, а не успеть уже, не суждено… жалко, что твоих детишек не увижу. У меня с тех самых пор семьи ведь так и не было, только ты вот у меня случилась. Знаешь, внучка, если б я могла, я бы с удовольствием в Господа поверила — не ради бы себя, а для тебя. Да, видно, не дано мне… ничего, всё будет правильно, так, как и быть должно… пожалуйста…

И… слава богу, всё — заснула, наконец.

Я с явным облегчением вздохнула.

Не сказать, что главка получилась чересчур короткой, разве нет? Набежало как-то.

Устала я. День и в самом деле сумасшедшим выдался. Не скажу «длиною в жизнь», но выдохлась я, право слово, в мертвую. Отчасти, впрочем, к лучшему: не осталось сил переживать — почти как пережевывать — сегодняшнюю тряхомудь, будь она неладна. Всё, думала, приму горячий душ, доберусь до койки — и аминь, мое меня всяк за ночь не минует. Почти по классике: сегодня думать я не буду, не могу, подумаю-ка я об этом завтра. Проснемся — разберемся, хорошо?

Угу. Не тут-то было. Сон не шел, усталость, словно перебрав некую критическую массы, самопроизвольно замкнулась на себя и съехала в режим автоколебаний. Стоячая волна, мертвая зыбь… ни сон, ни явь, так, нечто среднее, пустое, мучительно тревожное. Чужое. Медики такое состояние именуют запредельным возбуждением: организм как будто зависает, будучи не в состоянии ни выполнить программу, ни выйти из нее и погасить сознание. Не знаю уж, как чувствуют себя зависшие компьютеры, но тоже, вероятно, не дай бог. Странновато, надо думать, чувствуют… о чем ты, Янка, блин?!!

Безвольный мозг всё глубже увязал в зыбучем пограничном состоянии. У японцев есть термин «цуки-но-кокоро» — мысль, подобная луне. Зыбкое сознание действительно было ей подобно — но не той спокойной, абстрактно-идеальной, внутренней луне, которая своим отстраненным светом выделяет, например, детали пейзажа, в солнечных лучах обычно неприметные, или серебрит звенящую дорожку интуиции к заповедным тайникам души равно мироздания; нет, оно напоминало незрячий свет другой, взаправдашней, сегодняшней луны, ветреной и рваной.

Казалось, скользящая над миром где-то там, вдали, вне времени луна на скорости за что-то зацепилась и, каким-то чудом не разбившись вдребезги, остановилась вдруг напротив моего окна. Напряженный, терзаемый несущимися по небу клочьями облаков, а потому неровный, нервный свет заполнял всю комнату. Отражаясь в зеркале, он начинал мерцать, и амальгама вместе с ним подергивалась рябью, а после растворялась, и в помпезной раме от потолка до пола вместо отражения зияла тишина, и больше ничего, ничего вообще там больше не было. Он был лишним, посторонним, этот лунный свет, очень бесприютным и тревожащим; он мешал, он раздражал, и жутко раздражал; наверное, мне просто следовало встать и задернуть штору, но почему-то этого я сделать не могла, потому что этого не делала.

Я отлично знала: что-то здесь неправильно, не по-настоящему, не так, потому что так, конечно, не бывает. Только было именно вот так, и стылый лунный свет поднимался в городе, волновался, пенился, разливался в нем, навечно вымывая из каменных теснин ту малую, последнюю толику тепла, что оставалась с лета. И всё-таки я знала, он не был настоящим, этот осязаемый, на ощупь льдистый свет, и объятый лунным маревом обреченный град тоже был, естественно, умышленным. Но это почему-то дела не меняло, свет тяжелел,