— Кстати, неплохо было бы подать нам твоего знаменитого вина, — прибавил Джованни, — и не жалеть его, ибо дельце такое, что стоит лишней баклажки-другой.

Обычно Гвидо никогда не предавался излишествам, считая пьянство уделом грубых пополан. Он специально не заводил у себя в доме больших кубков, предпочитая смаковать каждый глоток из изящных бокалов. Его передернуло, когда Джордано налил драгоценный нектар из тулузских виноградников в простую глиняную кружку.

— А это, чтобы не утруждаться, — гоготнул молодой Черки, — отпусти слуг, мы люди простые, мессир Донати говорит, что мы недавно из леса вышли. Ну?! Пошла, что стоишь?! — гаркнул он на служанку.

— Мессир Корсо вообще про всех все знает, — поддакнул Джованни, когда девушка ушла, — наверное, оттого плохо спит. Надо бы помочь ему. Ты как считаешь, уважаемый Гвидо?

— Ох, да неплохо бы, — пробормотал первый поэт, не веря своим ушам. Он чувствовал себя очень некомфортно. Вроде бы все складывалось, как он хотел, вот только эти двое юнцов вели себя в его доме будто хозяева, а он не мог сделать им замечание. Вдруг он понял, что эта ситуация отображает перемены, произошедшие в его статусе. Его жизнь стала давать трещины во многих местах. Недовольство архиепископа, обвинения в язычестве, слухи… он уже почти персона нон грата, оттого и стервятник Корсо не упускает возможности поглумиться. Оттого и Примавера ему изменила. Последний оплот — поэтическая слава — и та под угрозой. Молодого Алигьери еще никто не называл первым поэтом Флоренции, но ведь когда-нибудь это произойдет. Гвидо, как никто другой, видит величину и силу поэтического гения своего недавнего ученика…

Отчаянным движением подстреленной птицы Гвидо Кавальканти плеснул свое любимое дорогое вино в грубую глиняную кружку.

Не прошло и часа, как первый поэт напился хуже последнего сапожника. Он забыл даже о поэтической вечеринке, которую назначил на сегодня. Мутным непонимающим взором оглядел первых прибывших гостей. Его трясло.

— Вы больны, мессир Кавальканти? — встревоженно спросил кто-то. — Может быть, вчерашний дождь…

— Простуда — болезнь обычных людей, но не поэтов! — захохотал Джованни. — Наш любезный Гвидо может быть только ранен стрелой Амора. Сейчас мы исцелим его!

С этими словами братья Черки потащили Кавальканти во двор, где облили холодой водой из бочки. После принудительного купания Гвидо стало намного легче. Он даже смог с помощью Черки и вернувшихся слуг исполнять обязанности хозяина. Правда, все происходящее казалось слегка затуманенным. Он не уследил, когда разговор зашел о Данте Алигьери. Вроде бы тот, поссорившись с женой, замыслил нападение на Большого Барона. «И здесь он обскакал меня», — пронеслось в голове Гвидо. Но тут в беседу вмешался чей-то знакомый возмущенный голос:

— Полно говорить, о чем не знаете! Дуранте вовсе не ссорился с Джеммой. Они живут душа в душу, уж мне-то это известно точно, я постоянно бываю в их доме.

— Э… Форезе… Донати! — Язык Гвидо снова стал немного заплетаться. — А ты… это… чего ко мне пришел?

— Не ты ли приглашал меня читать сатирические куплеты? — удивился толстяк.

«Нет, впредь только умеренность! Не дай Бог проболтаться при нем о планах насчет Корсо», — подумал Гвидо и потащился во двор к спасительной бочке с холодной водой.

Когда он вернулся — Форезе Донати уже исполнял свои сатиры, нашпигованные непристойностями, точно пирог ягодами. Некоторые из гостей отворачивались с деланым отвращением, но большинство встречало эти вольности аплодисментами. Толстяк к тому же еще усиливал впечатление жестами, выкриками и совершенно непередаваемыми интонациями. Он закончил читать и, отдуваясь, подошел к столу — получить свою порцию восторгов и вина. Гвидо развел руками:

— Удивляюсь, как твой утонченный родственник Алигьери терпит такое общество.

— Мой родственник, в общем-то, весьма благосклонен к народной речи, — отозвался Форезе, — кроме того, ему теперь не до поэзии. Он всерьез занялся политикой, и она отплатила ему добром. Уже два года он заседает в Особом совещании при капитане народа[49]. А сегодня ему посчастливилось стать одним из старейшин своей части города — Сан-Пьер-Маджоре. Кстати, за это нужно выпить!

— Ура!!! — раздались крики.

«Данте?.. — с пьяным удивлением подумал Гвидо. — Когда же он успел? Только что, кажется, рыдал по дочке Портинари…»

Неожиданно Кавальканти осознал, что не видел бывшего друга уже несколько лет.

Любовь сжигает нежные сердца,

И он пленился телом несравнимым,

Погубленным так страшно в час конца… —

пронеслись в памяти строки, с которых началось его знакомство с Данте. Гвидо вспомнил и другие, еще более прекрасные.

— Зачем он занялся этой грязной суетой?! — воскликнул Гвидо, не замечая слез, катящихся по его щекам. — Бог дал ему такой дар! Я еще не встречал в жизни такой грандиозной поэтической силы!

— Сколь высока похвала, слетевшая с уст первого поэта! — льстиво проговорил какой-то юноша. — Жаль, что глубокоуважаемый мессир Алигьери не слышит этих прекрасных слов, без сомнения, наполнивших бы его сердце ликованием!

Лицо Гвидо перекосилось от отвращения.

— Ты дурак! — сказал он льстивому юнцу. — Его сердце наполняют ликованием пенье ангелов, а не наши скудоумные речи. И еще, — Кавальканти поднял руку и громко обратился к присутствующим, — не называйте меня больше первым поэтом. Если кто и достоин такого титула, то уж точно это Алигьери, а не я.

Слова Гвидо повергли всех в смятение. Наверное, с минуту гости переваривали услышанное, затем загомонили, каждый свое. Кто-то не соглашался со сказанным, кто-то восхищался благородством мессира Кавальканти, кто-то начал срочно вспоминать канцоны Данте, дабы быть в состоянии самостоятельно судить о предмете дискуссии. Только Чино да Пистойя, тихо сидящий в углу, ничего не сказал. Не отрываясь, он смотрел на раскрасневшееся от вина и мокрое от слез лицо Гвидо так, будто увидел его в первый раз.

* * *

Данте жил теперь с ощущением охотника, приготовившегося к выстрелу. Он выслеживал редкую дичь — удачу, которая в последнее время нередко паслась возле него.

Впервые он столкнулся с ней ранней весной 1294 года, когда «Установления справедливости», введенные делла Беллой, еще действовали. Флоренция готовилась к встрече номинального короля Венгрии Карла Мартелла, сына короля Неаполя Карла II Анжуйского. Он направлялся в Тоскану, чтобы встретить своего отца, возвращавшегося после подписания договора с королем Арагона и Валенсии Яковом II. Алигьери включили в состав почетной рыцарской стражи, вместе с самыми родовитыми и богатыми флорентийцами. Это объяснялось популярностью стихов Данте, а еще более — тем, что он писал их не на латыни, а на «народном» языке. К тому же Алигьери очень следил за своей репутацией. Все это делало вполне естественным его присутствие среди знатных рыцарей. Но дело пошло еще дальше. Король оказался большим любителем искусства. Он