приюта Пьета (Оспедаледелла-Пьета) в Венеции, где он работал музыкальным руководителем. В числе этих «сиротских» концертов — знаменитые «Времена года». А оперы Вивальди до сих пор ждут своего часа.

Но вернемся к жизни нашего героя.

* * *

«Установления справедливости», введенные неистовым Джанно делла Беллой, внесли разлад в жизнь всей Флоренции. Торговые магнаты, с которыми он боролся, улизнули от карающей десницы, притворившись ремесленниками. Зато нескольких чрезмерно активных в защите своих прав пополан нашли мертвыми в городском рву. Также сильно пострадали многие из представителей древней аристократии, не желавших позорить честь своего рода фиктивным вступлением в цехи. Делла Белла весь свой гнев на мировую несправедливость срывал на гордых аристократах. Он даже учредил напротив здания городского совета Флоренции (дворец Барджелло) «пальяццо»[48] — специальную тюрьму для провинившихся нобилей. Начальником Джанно сделал своего друга и единомышленника, который специально следил за условиями жизни узников, дабы они вдруг не оказались слишком комфортными. После кроватей с перинами несчастные аристократы спали на голой земле, ибо соломы на всех не хватало. Но это еще не всё. По приказу начальника их кормили отбросами, от которых отказались бы даже свиньи. В камерах творился настоящий ад — зловоние, стоны и крики больных. Многие умирали, не выдержав и недели такого правосудия.

Мотивация рвения делла Беллы оставалась непонятной. Он был банкиром — и это как-то не вязалось с борьбой за народное благо. Да и справедливость, за которую он ратовал, от его действий не торжествовала. Смерть нобилей никак не влияла на благосостояние «тощего народа», а иногда даже уменьшала его, когда слуги и поденщики, лишившись хозяев, теряли заработок. Несмотря на явное несоответствие, Джанно продолжал зверствовать. Его близкие знакомые объясняли это желанием отомстить всему аристократическому сословию за минуты позора, когда его нос попал в кулак старого Фрескобальди.

Обстановка в городе предельно накалилась, но сместить или даже убить в темном переулке неугодного градоправителя никто не решался. Это поставило бы на грань развала все демократическое устройство Флорентийской республики.

Был нужен всплеск народного негодования, и организовать это поручили все тому же мяснику Пекоре. На этот раз он бегал по домам ремесленников под покровом темноты: все же подстрекательство к бунту — дело не вполне законное. За ночь Пекора с фонарем успевал посетить несколько кварталов. Мясник с негодованием разъяснял перепуганным пополанам, что в обличье градоначальника затаился дьявол — недаром ведь он отлучен от церкви. И милая Фьоренца покатится в тартарары, если не изгнать демона в ближайшие дни.

Пекоре Бог дал гениальный дар убеждения — не случайно он был допущен к самым высшим кругам. Кроме того, за ним стоял Большой Барон с его головорезами. Всего за неделю мясник сумел довести народ до кипения.

Пополане, вооружившись годендагами, молотами и дубинами, вышли на площадь перед дворцом Барджелло, требуя отставки делла Беллы. Совет ста не смог сразу удовлетворить народных требований — в его составе было немало единомышленников отчаянного правдолюбца, в том числе его брат.

Но уличное негодование нарастало, в некоторых кварталах уже готовили телеги со знаменами цехов, то тут, то там вспыхивали драки. К вечеру улицы, ведущие к Барджелло, перегородили цепями и стали готовиться к его штурму. Оценив ситуацию, даже приверженцы Джанно решили больше не поддерживать неугодного градоправителя и подписались под документом о его изгнании.

5 марта 1295 года яростный банкир-правдоискатель покинул Флоренцию, а затем — Италию. Он обосновался во Франции, где перестал бороться за справедливость и вернулся к своей основной профессии. Он стал банкиром французского короля и приложил немало усилий, добиваясь снятия интердикта (папского отлучения), но безуспешно.

Ужасная «пальяццо» закрылась, нобили вновь почувствовали себя людьми первого сорта. Всё вернулось на круги своя, в том числе вражда между деи Черки и Донати. Давно прошло то время, когда соперники дрались или оскорбляли друг друга, встречаясь на улице. Теперь они наращивали политическую силу, заманивая в свои партии богатых и уважаемых сторонников.

* * *

У мессира Алигьери уже подрастали сыновья Пьетро и Якопо и дочка Антония. Он долго думал — называть ли ее Беатриче, но побоялся, памятуя о предостережении Джеммы о коротком веке Благословенных. А дочка к тому же родилась слабенькая, худенькая, чем-то напоминающая ту далекую девочку из его детства.

Своих детей Данте очень любил. Почему-то в них ему не мерещились греховные изъяны старого Алигьеро. Им он мог простить все, что угодно, в отличие от жены, глядя на которую он постоянно вспоминал своего отца, с которым всю жизнь ни в чем не соглашался. Иногда он ловил себя на чувстве привязанности к Джемме, особенно когда видел ее с дочкой на руках. Вздохнув украдкой, он снова переходил на предупредительно-холодный тон, который с самого начала выбрал для отношений с супругой.

Джемма, похоже, ничего другого и не ожидала. Она всегда встречала мужа ровной спокойной улыбкой, не расспрашивала его о делах и не делилась с ним своими мыслями. Она позволяла себе беседовать с ним только о детях. Знала: ему всегда будут интересны их маленькие успехи.

…Сегодня Джемма отступила от своих правил. Она долго готовилась. Ловила подходящий момент, когда муж будет в хорошем настроении, и, наконец, решилась:

— Каро, я слышала, ты решил заняться политикой?

Он посмотрел на нее с удивлением:

— Почему ты спрашиваешь?

— Не подумай, будто я не знаю своего места, но все-таки… зачем ты поддерживаешь Черки? Ведь у моего рода есть своя партия, которая…

— Не лезла бы ты не в свое дело, — недовольно прервал ее муж.

— Я и не лезу. Меня волнует судьба наших детей. Они могут пострадать. Ты ведь знаешь Корсо.

— Не пострадают. — Данте хотел закончить разговор, но, смягчившись, объяснил: — У Черки народная партия, его поддерживают пополане. Это надежнее, чем аристократическая спесь твоего брата, если уж говорить о будущем.

Джемма понимала, что не стоит дальше развивать тему, но не смогла удержаться:

— Разве у тебя нет аристократической спеси? Я помню, ты очень увлеченно доказывал Форезе, какой твой род древний и уважаемый.

Сказанное и впрямь оказалось лишним. Супруг помрачнел:

— Я не желаю иметь ничего общего ни с твоим зарвавшимся братцем, ни с его головорезами, — сказав это, он быстро вышел.

— Ну да, — сказала Джемма сама себе, — а как брать деньги в долг у моей мамы, так пожалуйста. И наплевать, что ей помогает Корсо.

Тяжело вздохнув, она опустилась на скамью, но тут же из колыбели послышался плач маленькой Антонии. Об отдыхе пришлось забыть.

Данте было вовсе не наплевать. Стиснув зубы и отгоняя мысли о долгах теще, он работал над политическим трактатом. Он очень надеялся прославиться