Но вернемся к Флоренции и ее персонажам.

* * *

Гвидо Кавальканти возвращался из паломничества в дурном расположении духа. За полтора года, проведенных вдали от милой Фьоренцы, он болел раз, наверное, десять. По причине слабости здоровья до святилища апостола Иакова поэт так и не добрался, осев в Тулузе. Честно говоря, этот факт сам по себе его не особенно печалил. Огорчение принесли местные виноделы, встретившие флорентийского гурмана неурожаем винограда и сомнительной кислятиной втридорога. Хуже всего оказалась долгожданная знакомая красотка. За, в общем-то, недолгие годы она как-то неожиданно подурнела. Теперь ее тощие прелести, вероятно, иссушенные тулузским солнцем, уж точно не смогли бы заставить поэта забыть глупышку Примаверу. Правда, тулузская дама имела чудесный голос и недюжинный музыкальный талант и Гвидо, закрыв глаза, при желании мог достигнуть вполне райского блаженства.

Впрочем, сидеть вдали от любимого родного дома Кавальканти заставляло вовсе не чувство прекрасного. Он надеялся дождаться изгнания своего врага — Корсо Донати. Причины на то имелись. Вокруг давнего противника Донати — Черки собралась партия, которая получала все большую поддержку в пополанских кругах. Корсо тоже руководил политической партией, но ее поддерживали только некоторые аристократы. Тем не менее Большой Барон вел себя крайне несдержанно, пользуясь своей славой героя Кампальдинского сражения. Он вел себя, будто хозяин жизни. Мало того что задирал прохожих, так еще и насильно выдал замуж свою сестру Пикарду Донати, вытащив ее из монастыря, куда она удалилась в твердом намерении посвятить себя Богу.

Казалось, дни Корсо сочтены. Осталось спокойно дождаться. Но тут произошло нечто, заставившее Гвидо забыть о своей неприязни к Большому Барону и спешно вернуться в родные пенаты. 15 декабря 1292 года к власти во Флорентийской республике неожиданно пришел Джанно делла Белла, тот самый Джанно, кому прилюдно пытался оторвать нос старик Фрескобальди. К этому времени его уже отлучил от церкви папа Бонифаций VIII (около 1235–1303). Делла Белла любил посвящать народ в то, что ему знать вовсе не полагалось. Это был политический стиль Джанно, который и поднял его столь высоко. Перед его избранием небезызвестный мясник Пекора разъяснил всем цехам, какой великий друг справедливости Джанно и как пополане будут счастливы, имея его градоправителем. В итоге народный герой стрелой влетел в вожделенное кресло.

Вот тут-то сбылись все опасения, высказываемые когда-то во дворце Моцци. Новый приор собрал ученых мужей, который за пять дней сочинили «Установления справедливости» — еще строже, чем в Болонье. Все магнаты из числа старой аристократии оказались вне закона, зато огромные толпы ремесленников и поденных рабочих получили иллюзию прав. Это был Совет коммуны, который теперь участвовал в решении всех важных городских вопросов. Нобилям же вообще запретили участвовать в управлении городом, а за малейший ущерб, нанесенный пополанину, их могли покарать смертью. Причем для вынесения приговора хватало свидетельства одного пополанина, данного под присягой.

Новые законы не выражали никакого сочувствия к городской бедноте. «Тощий народ» просто сделали неким красивым щитом, прячась за которым, новое банкирское сословие нападало на старую аристократию. Аристократы, спасаясь, побежали массово записываться в ремесленные цехи. Членство в любой цеховой корпорации делало человека полноправным гражданином. Вот только не всех туда записывали. Те, кто когда-то кичился древностью рода и с боем добывал родословную, — теперь искали родственников среди пополан или спешно начинали торговать.

Кавальканти понял: если он хочет оставаться флорентийцем — придется вернуться и поскорее заделаться в ремесленники, пока не разрушили его любимый дом с винным подвалом и греческой библиотекой.

Погруженный в тягостные раздумья первый поэт вместе со слугами ехал вдоль берегов Арно, приближаясь к флорентийским стенам. Он не оглядывался по сторонам и заметил Корсо Донати с дротиком в самый последний момент. Гвидо любил игры с мячом, постоянно тренируя реакцию. Это его спасло. Он успел отклониться от летящего оружия. Большой Барон захохотал и вытащил меч, показывая, что намерен сражаться. Гвидо также обнажил клинок, то же сделали четверо его верных слуг.

— Что? Впятером на одного собрались?! — крикнул Корсо. — Храбрые парни, ничего не скажешь!

Гвидо разъярился:

— Вы посмотрите на него! Он хочет честного боя. Это после того как напал, будто разбойник из кустов!

С этими словами первый поэт, пришпорив лошадь, бросился на противника. Тот, молниеносно перехватив меч в левую руку, достал откуда-то из-за спины еще один дротик и метнул прямо в грудь Кавальканти. Если бы не кольчуга, которую подозрительный Гвидо всегда носил в путешествиях, удар был бы смертельным. Но у Кавальканти и так от боли прервалось дыхание. Он, скорчившись, застыл. Слуги бросились к нему.

Большой Барон прощально помахал рукой и умчался по направлению к Ареццо.

Первый поэт осторожно набрал воздуха. Вроде бы ребра остались целы. Погрозив вслед врагу, он потащился дальше.

Приехав домой, Кавальканти первым делом послал слуг в винный погреб. Но любимое вино не радовало. Подумал было о Джованне, но вспомнил о ее нежной дружбе с Алигьери. К мужу Гвидо ее вовсе не ревновал. А вот собрат по поэтическому труду уже неоднократно вызывал у Кавальканти приступы ненависти, но выказать их первый поэт не решался, боясь испортить свой облик беспристрастного философа.

Вдруг ему в голову пришла интересная мысль. «Называет меня лучшим другом, вот пусть и поможет мне отомстить этому мерзавцу Корсо, — подумал Гвидо, — посмотрим, какова цена его дружбы. Заодно, может, родственник прирежет его как-нибудь невзначай, придя навестить сестричку…»

* * *

В жизни Данте за время отсутствия первого поэта произошло множество перемен. Сразу же после женитьбы он внял уговорам мадонны Лаппы и записался в цех аптекарей. На самом деле, особой необходимости в этом не было. Их фамилия не попала ни в один из существующих списков магнатов, поскольку достаток семьи Алигьери не особенно отличался от зажиточных пополан. Благородное происхождение от славного рыцаря Каччагвиды никого не волновало. Но Данте хотел «приблизиться к народу» из политических соображений — он собирался выдвигать свою кандидатуру на жеребьевку в городской Совет ста.

Гордость, а также научный интерес не позволили ему остаться аптекарем лишь на бумаге — он перечитал все медицинские трактаты, какие нашел во Флоренции, и собирался поехать поучиться в Сиену к тамошним аптекарям.

С женой он вел себя предупредительно, но холодно, никогда и ни с кем ее не обсуждал. Джеммы будто не существовало. Друзья удивлялись: Данте, будучи в браке, по-прежнему писал сонеты к умершей дочери Фолько Портинари.

Нельзя сказать, что он совсем не любил Джемму. Но он не мог отвязаться от мысли, что это выбор старого Алигьеро, с которым не желал иметь