ничего общего, даже после того как его не стало. К тому же он так и не смог простить ей жалоб Большому Барону.

Когда жена забеременела, Данте сказал ей:

— Если родится дочь, назовем ее Беатриче.

— Как скажешь, дорогой, — согласилась Джемма, а через день подошла к мужу и кротко промолвила:

— Благословенная[46] — прекрасное имя для девочки. Но тех, кто носит его, Господь забирает слишком рано.

Супруг тяжело вздохнул, ничего не ответив.

Спорить с женой не пришлось — родился сын, Пьетро. Молодой отец старался скрыть свой восторг, но постоянно задерживался у колыбели.

Узнав о возвращении первого поэта, Данте немедленно поспешил к нему — вспомнить прежние времена, почитать свои стихи и послушать новые творения лучшего друга.

Уже пересекая площадь Приоров, на которой когда-то стоял дом опального Уберти, Алигьери услышал за спиной голос:

— Эй, путник! Не знаешь ли, как поживает хозяин вьючных ослов, который нашел клад в реке и построил на все средства башню для будущего тестя?

— Что за ересь ты несешь?! — Рука Данте потянулась к кинжалу.

Перед ним стоял неизвестный невысокий молодой человек с курчавой бородкой. Заметив недвусмысленное движение, он замахал руками:

— Ладно-ладно, молчу, не надо меня резать вашим ужасным ножиком. Не нравится тебе Азинелли — давай поговорим про Гаризенду. Или ты уже совсем не помнишь, как учился в Болонском университете?

— Чино! Неужели это ты?! — Алигьери бросился обнимать бывшего однокурсника.

Они немного повспоминали профессоров, лекции, веселые болонские дни.

— А как твои отношения с мадонной Поэзией, любезный друг? — спросил Чино да Пистойя. — До меня доходили кое-какие твои любовные опусы, но, подозреваю, не все.

— Я в ладах с этой мадонной, — ответил Данте, — и мой лучший друг тоже. Он слывет первым поэтом Флоренции.

Да Пистойя внимательно посмотрел на собеседника:

— Первый поэт Флоренции? Кто же это? Неужели…

— Это мессир Гвидо Кавальканти, — подтвердил Алигьери. — Как раз недавно он вернулся из долгого паломничества, и я спешу посетить его. Хочешь, пойдем вместе, я представлю тебя, и ты сможешь почитать ему свои творения.

— Он твой лучший друг? — На лице Чино отобразилось крайнее удивление.

— Да. А что тебя так поражает? Его чрезмерно вольные нравы? Так ты и сам, помнится, не стремился стать примером для подражания. Или по прошествии времени все же решил заделаться святым?

— Скорее уж ты в чем-то святой, коли дружишь со своим врагом.

— С врагом? — Теперь пришла пора удивляться Данте. — С какой еще стати? Ты знаком с ним?

— К сожалению, да, — вздохнул да Пистойя, — лучше бы я знал его только по стихам, они и впрямь прекрасны. Удивительно, как человек, которому доступна такая высота в поэзии, может иметь столь низкую душу.

Данте нахмурился:

— Что же такого он сделал?

— Ничего особенного, — грустно улыбнулся Чино, — просто крайнее самолюбие и ревность заставляют его мучиться от чужих поэтических успехов. Это странно, ведь сам он потрясающе талантлив. Но факт остается фактом. Я попадал на его поэтические вечера в Тулузе. Он благосклонен к робким новичкам, а сильных поэтов старается морально раздавить.

— Если даже и так, на меня это точно не распространяется, — рассмеялся Алигьери.

Бывший однокурсник посуровел:

— Тебя он просто ненавидит. Он выучил наизусть твои самые слабые строчки. Подозреваю, некоторые и присочинил. Вспоминал тебя на всех вечерах, рассказывая новичкам, как ты свою боязнь перед какой-то женщиной выдавал за мистический трепет, якобы необходимый для вдохновения. А когда не получил ни женщины, ни вдохновения — притворился больным, а потом даже собрался уйти в монахи — все для того, чтобы создать себе облик настоящего поэта.

Данте побледнел. Помолчав немного, проговорил изменившимся голосом:

— Послушай, почему я должен тебе верить?

— Можешь и не верить, — пожал плечами Чино, — но подумай сам, какая корысть мне ссорить тебя с ним? Я здесь проездом, у меня своих забот хватает. Просто его двуличие возмутило меня до крайности. Мало того что поливает человека грязью, так еще и лучшим другом считается.

В этот момент оба товарища увидели Гвидо, идущего через площадь Приоров несвойственной ему быстрой походкой.

Да Пистойя кивнул в его сторону:

— Легок на помине. Пусть подойдет, спроси у него сам.

Алигьери казалось, что у него на лице написаны все чувства, но подошедший Кавальканти не обратил на настроение лучшего друга никакого внимания.

— Слушай, Алигьери, твой бандитский родственник потерял всякий стыд, — возбужденно начал он вместо приветствия. — Уже нападает на честных людей средь бела дня. Не пора ли урезонить его? Предлагаю собраться дружеской кучкой, мечей этак в десяток, и напомнить ему правила поведения.

— Если ты говоришь о Корсо Донати, — холодно отозвался Данте, — то он принадлежит к роду моей законной супруги и я не собираюсь ссориться с ним из-за ваших размолвок.

— Вот, значит, как! — Красивое лицо Гвидо, обрамленное темными кудрями, приняло неприятное выражение. — Вот что значит для тебя дружба. Жене понадобился всего год, и ты уже полностью обабился. Не удивлюсь, если и стихи ты теперь пишешь исключительно на кухонные темы!

— Не беспокойся, у меня есть о чем писать. А вот ты, похоже, нашел новый жанр — сочинение пасквилей на лучших друзей.

Кавальканти злобно обернулся на Чино:

— Это ты, пистойец, передал ему мои слова, которые слышал в Тулузе? Зря я позвал тебя тогда! Говорят же: пистойцы хуже змей. Тебе не стыдно, сплетник?

— Нет, — спокойно ответил да Пистойя, — я всего лишь предупредил моего бывшего однокурсника о коварстве того, кого он ошибочно считал своим лучшим другом.

Гвидо беспокойно ощупал кинжал, без которого теперь не выходил из дому. Помолчал и сказал устало, обращаясь к Чино:

— Ты знаешь историю лишь с одной стороны. Да, я вел себя не по-дружески по отношению к мессиру Алигьери. Но я и не называл его своим лучшим другом, если все хорошо вспомнить. А вот ты, Данте, трубящий о своем расположении ко мне на каждом углу, любил ли меня ты так бескорыстно, как хочешь показать? Ты добился своей поэтической славы благодаря мне. И какова же твоя награда лучшему другу? Любовь?! Нет! Смертельный яд предательства!

Первый поэт медленно обнажил свой кинжал, некоторое время рассматривал клинок, выкованный лучшими французскими оружейниками. Потом быстро полоснул себя по запястью и ушел, капая кровью на камни, мостившие площадь.

Два товарища смотрели ему вслед.

— Он сильно обижен на меня, — тихо сказал Данте, — но вот за что? Неужели за мои успехи на поэтическом поприще?

— Слушай, а может, он просто… э… безответно влюблен в тебя? — предположил Чино.

— О Господи! — ужаснулся Данте. — Ну тогда ему придется страдать до самой смерти. Мне жаль его.

В это время уходящий первый поэт потряс окровавленным кулаком. Ветер донес его