себе этот разговор, но всегда лишь в теории – как что-то, что случится когда-нибудь нескоро. Но вот этот день настал.

Генри уже оделся. На нем баскетбольные шорты и футболка, а на голове кепка с логотипом «Лейкерс»[56]. Сын ненавидит расчесывать свои кудри, так что при любом удобном случае скрывает их под головным убором. Его одежда не совсем сочетается между собой, но довольно близко – он учится все лучше подбирать себе наряд.

Поверить не могу, что этот самостоятельный человек, которого я создала, уже имеет свои пристрастия в цветах и узорах. Он терпеть не может синие джинсы и почти всегда носит шорты или треники. В кроссовках его ноги кажутся огромными. Мы уже носим обувь одинакового размера.

При виде сына мое сердце сжимается. Я люблю, как он сутулится, как ходит, и эту сонную полуулыбку.

Вот чего я не знала о детях: всякий раз ты влюбляешься в них заново. В этом маленьком человеке любишь абсолютно все. Они куда важнее для вас, чем вы сами.

А еще я не знала, что Генри свяжет меня с Данте сильнее, чем что-либо. Всякий раз, когда я смотрю на сына, я вижу черты Данте – его рост, его руки, его темные глаза, его ум, его сосредоточенность. Когда Генри станет старше, я не сомневаюсь, что он заговорит глубоким голосом своего отца.

Генри – величайший дар, который я когда-либо получала. Он лучшее, что есть в моей жизни. И это Данте подарил мне сына. Мы вместе создали этого мальчика, для меня – лучшего и самого прекрасного человека на свете.

И эти чувства не взаимны – Данте даже не знает о том, что у нас есть сын. Но я буду вечно благодарна ему за Генри.

У меня не будет других детей с другим мужчиной. Я поняла это, как только Генри подрос. Я видела, какой он красивый, сильный и целеустремленный, и ощущала это странное чувство, будто сама судьба подарила мне самого лучшего сына на планете. Невероятность Генри только доказывает, что мы с Данте созданы друг для друга. Я бы не могла родить ни от кого другого.

Это безумие, я знаю. Но я ничего не могу поделать с этим ощущением. Мы с Данте были предназначены друг для друга. Неважно, будем мы вместе или нет, но никто другой не сможет занять его место.

Как мне донести все это Генри в простых словах?

Он заслуживает знать своего отца. И заслуживал все это время. Было ошибкой тянуть так долго.

И все же даже спустя все эти годы я не готова. Я не знаю, как объяснить ему все это. И я чертовски напугана.

Я спускаюсь с Генри к набережной. Мы берем напрокат пару велосипедов и проезжаем несколько миль вдоль берега. На дорожке люди совершают пробежку, гуляют, бегут, слоняются без дела, ездят на велосипедах, скейтах, самокатах и даже роликах.

Генри вырывается вперед. Мы взяли напрокат простые трехскоростные велосипеды с широким рулем и удлиненными седлами. Мне трудно поспевать за сыном, который неистово крутит педали, наслаждаясь ветром в лицо. Его кепка слетает с головы, и каким-то чудом мне удается поймать ее прямо в воздухе. Оглянувшись, Генри ухмыляется и кричит:

– Неплохо, мам!

Когда впереди появляется ларек с мороженым, я говорю сыну остановиться. Мы покупаем по рожку и спускаемся на пляж, чтобы перекусить. У меня мороженое со вкусом клубничного чизкейка, Генри, как всегда, заказал себе ванильное.

Генри облизывает свой рожок, который уже начал таять. На улице не слишком жарко, но солнечно.

– О чем ты хотела со мной поговорить? – спрашивает сын.

– Откуда ты знаешь, что я хотела поговорить?

– Потому что ты не разрешила бабушке составить нам компанию.

– Верно. – Я делаю глубокий вдох. – Помнишь, я говорила тебе, что твой отец живет в другой стране?

– Да, – негромко отвечает Генри.

Я сказала ему это несколько лет назад. Сын только начал ходить в международную школу в Мадриде. Видимо, другие дети спрашивали его про отца, потому что Генри пришел домой и начал задавать вопросы.

– Что ж, – говорю я. – Он живет здесь. В Чикаго.

Генри смотрит на меня с любопытством. Он не кажется взволнованным, но я вижу, что ему интересно.

– Он сейчас тут? – спрашивает сын.

– Да. Вообще-то… – Мое сердце бешено стучит. – Ты видел его на днях. Это был мужчина, который приходил к нам в номер.

– Тот большой? С черными волосами?

– Да.

– О.

Генри продолжает есть мороженое. Я внимательно вглядываюсь в его лицо, пытаясь понять, как сын воспринял эту новость.

Он кажется на удивление неудивленным. Генри на редкость невозмутим. Он не часто демонстрирует сильные эмоции. Думаю, внутри он проживает многое, но внешне сын само спокойствие.

– Кто он? – спрашивает наконец Генри.

– Его зовут Данте Галло.

– Он приходил, чтобы увидеть меня? – смущенно спрашивает мальчик.

– Нет, – отвечаю я. – Он пока еще не знает о тебе. Думаю… думаю, сначала я хотела рассказать тебе.

Генри расправился с мороженым в рожке и теперь принялся за саму вафлю. Наш разговор нисколько не уменьшил его аппетит.

– Ты хочешь с ним встретиться? – спрашиваю я.

– Мы уже встречались.

– Я имею в виду, хочешь ли ты с ним пообщаться?

Генри задумывается на минуту, сосредоточено жуя.

– Да, – кивая, отвечает он.

– Это может изменить нашу жизнь, – говорю я Генри, закусывая большой палец. Я совсем не притронулась к своему мороженому, и оно тает в рожке, капая на песок. Мне не стоило его покупать – я слишком взволнована, чтобы есть.

– Как изменить? – спрашивает Генри.

– Ну… ты можешь иногда приезжать к нему. Или жить с ним.

Я знаю, что эта идея может показаться пугающей, и я не хочу, чтобы это повлияло на выбор Генри. Но в то же время я хочу быть честной с ним. Рассказав Данте о Генри, я открою ящик Пандоры и не могу предсказать, что из этого выйдет.

Генри размышляет.

– Это действительно мой отец? – уточняет он. – Точно-преточно?

– Да, – отвечаю я. – Точно-преточно.

– Тогда ладно, – говорит сын, пожимая плечами.

Я выдыхаю и чувствую, как расслабляются мои плечи. С этой частью, во всяком случае, покончено.

Когда Генри был маленьким, он часто задавал вопросы про своего отца: «Какой его любимый цвет? У него есть собака? Как он выглядит?»

Теперь сын задает мне другие вопросы.

– Почему он не знает обо мне?

– Сложно объяснить, – отвечаю я. – Знаешь, я была очень-очень молода, когда ты родился. Твой отец тоже был молод. Тогда наши жизни складывались по-разному. Теперь… теперь мы стали старше. Многое