детства по самым низам мироздания, выжить в них – и не проклясть Бога, попустившего эти низы.

– Да, Бог, вот Ты и познакомил нас с новым Иовом… двенадцати лет от роду.

5. Пух и качели

Вся тайна в том, что

естественную радость обретаешь лишь тогда, когда видишь в ней

радость сверхъестественную.

Г.Честертон

I.

То, что было дальше, было вне времени. И ребята, и мама радовались лету, стараясь не думать, что оно кончится (у детей это, пожалуй, вполне получалось). Лето и детдом совершенно несовместимы, и вот Саша в этой коротенькой вечности был совершенно не детдомовский, а обычный поселковый мальчишка-друг. Кажется, первый настоящий, глубокий друг в 12-летней жизни Ромы.

Сошлись они абсолютно и как бы навсегда… если слово "навсегда" применимо к такой цейтнотной ситуации. Противоположности стремительно притянулись друг к другу.

Но лето мчалось ещё стремительней.

Цветы неумолимо сменялись, как поколения людей. Вся эпоха от тюльпанов до астр пройдёт, как история цивилизации – опомниться не успеешь! А опомниться именно что надо, если хочешь разобраться не в лете, а в жизни. Вроде, лето – не осень, но всё равно ежедневная смерть. Смерть-переход, смерть-воскресение. Полного-то конца нет… но вот – бело-пушистые души ещё недавно золотых одуванчиков уже спешно улетают от дыхания мальчишек. Одуванчики – ещё одна нерукотворная икона того, Отцовского мира.

– Одуванчики – это цветы, которые стали святыми. – сказал Ромка.

– Почему?

– Ну, у них же нимбы.

Летом всё поспевает на глазах, и даже мальчишки "поспевают" быстрее. На свежем воздухе и ягодном соку. Кто-то их растит под огромным листом неба.

А, когда готовы, тут же, как в евангельской притче, "посылается серп".

Невозможность угнаться даже за самой плавной сменой сезонов – ярчайший показатель эфемерности мира. Иногда думаешь: да хоть про что-нибудь в мире вообще можно сказать "есть". Едва успеваешь это выговорить, как через миг становишься обманщиком!

Даже лето… есть ли оно?

Время бежит, и вся жизнь становится враньём. Да, каждый день ходили с Сашей на Волгу, купались. Собирали закаты в фотоаппарат, как поспевшие ягоды в лукошко. Скоро недельная корзинка была уже полна ими.

Что ещё нужно для счастья, когда всё и так есть. Правда, где-то в глубине души "есть" и "будет", как всегда, исподтишка вступают в конфликт – не хотят твёрдо соблюдать перемирие, как Украина с ДНР.

Если хотя бы в светлые периоды жизни между "есть" и "будет" стоял железный знак равенства! Что надо сделать, чтоб его поставили? А то вот так вот соберёшь закаты – а они все протухнут. Кому нужны снимки радости, если её больше нет! Уж лучше бы в том году не фотографировались в Лавре.

Время всё превращает в ложь: что есть сейчас, того нет через секунду. Жить по-настоящему можно лишь в надежде выхода из времени: "И Ангел, которого я видел, клялся Живущим во веки веков, что времени больше не будет". Значит, Апокалипсис – вовсе не "конец света", а конец времени: с концом-то времени мы только-только и увидим, каков свет настоящий.

А пока, вроде, всё хорошо, и лето в разгаре, и у Ромки есть друг. Кому хочется думать, что интернат больше, чем лето, и друг опять в него вернётся. Это будет… но пока всё, что будет – "не по правде". Есть только то, что есть. Нет никаких детдомов, солнышко светит, велосипедные спицы на скорости сверкают, всё радостно-беззаботно.

– Ребята, может, повесите в саду качели?

– Не-е, тёть Марина! Вот что другое – эт пожалста, а вот качели я делать не буду, и вы мне про них лучше не говорите.

И помолчав, добавил:

– Вы уж извините, с качелями у меня… ну, типа плохие воспоминания связаны!

– Упал, что ли? – спросил Ромка.

– Сам ты упал! Если б я упал, я б на такую ерунду внимания не обратил – мало ли откуда я за свою жизнь падал… откуда только не падал!

– А что тогда?

– Да-а… неохота вспоминать! Хотя… если сильно хотите, вам могу рассказать. У меня, в общем… мама хотела повеситься. Ну, пила и вешаться хотела. А папа прятал от неё все верёвки. Ни одной верёвки в доме никогда на виду не было! Но один раз мы с папой повесили в саду качели. Что-то нас угораздило. И когда дома никого не было, мамаша отрезала верёвку от качелей… ну, и прямо на ней. Мы пришли – а она уже висит. Мы тут же конечно, к ней, папа верёвку отрезал… но уже поздно было. Врачи сказали – ну, если бы вы типа на пять минут раньше, ещё можно было бы спасти… Ну, потом пришла комиссия какая-то. Отца сразу родительских прав лишили – потому что он тоже сильно квасил. Ну, меня – в детдом. Вот и всё. Так-то уже почти год прошёл.

Рассказывал он деловито – подчёркнуто абстрагируясь от лишних эмоций: мол, что было, то было, год другой, жизнь другая.

– А как это она так? От чего? – воскликнул Ромка.

– Не знаю, отчего! Сначала пила-пила – даже больше, чем папа! – а потом, чтоб завязать, пошла в какую-то "сильную" церковь – ну, типа православную, но не совсем… какую-то "истинно православную", что ли. И там ей очень рассказывали каждый день что-то про Страшный Суд, что-то про ад – ну, как там всякие там грешники мучаются: вообще жесть – она рассказывала! А потом… ну типа глюки начались – всякие там бесы каждый день к ней приходили и говорили: "Ты наша!" В общем, папа про неё говорил – замолилась! Ей было пипец как страшно, и она… наверное, от страха так. А до этого она очень добрая была!.. ну, когда трезвая, конечно. Я её всегда доброй помню. Я с тех пор Бога не люблю! – закончил Саша.

– Почему? – наивно спросил Рома.

– Не почему, а за что. За всё.

А и правда – за всё… Что чувствует 10-11-летний человек, когда в одночасье весь его фантастический мир, как в воронку, засасывает вдруг в детдомовскую дыру? И сказка становится вонью. И всё это ему – не за что-то, а просто так.

– Меня ещё в самом начале дядя хотел как-то там усыновить. Хороший дядя… он даже не пьёт, представляете! Но что-то там случилось… и его хотят посадить. А даже если и не посадят, – то всё равно с судимостью ведь уже не разрешают усыновлять, да? Да ему и самому сейчас не до того. Всё, был человек – сломали человека! – серьёзно, как взрослый,