большинство хороших, сердечных людей, Леонид Ильич, был, как мне казалось, оскорблён в своих самых доброжелательных чувствах к окружающим и прекрасно понимал, что они не только злоупотребляют его мягким характером, но и считают дураком. Отсюда желание иногда насупить брови, повысить голос, изобразить грозность.

Он умел быть наивно и добродушно весёлым и способным к нежной привязанности.

Леонид Ильич тяжело расставался с людьми, к которым привыкал или которых любил, и, насколько я знаю, редко сам прерывал отношения. Лишённый начисто чванства и высокомерия, он никогда не подбирал людей в соответствии со своим рангом и, привязавшись к кому-то, прощал слабости.

«Если у вас есть шарм, вам ничего больше не нужно. Если у вас шарма нет, то вам тоже ничего больше не нужно», – сказал один английский лорд. Природное обаяние моего дяди сыграло большую роль и в его карьере. Он располагал к себе с первого взгляда, с первой улыбки. Мне редко приходилось встречать людей с подобной подкупающей простотой и сердечностью. По остроумию равных ему в Политбюро не было.

По натуре Леонид Ильич был весёлым и жизнерадостным человеком. Разговаривая, жестикулировал, правда, с годами всё меньше и меньше. Мимика, пока он не постарел и стал немощным, была очень выразительной. Артистичный, с лёгкой походкой, за которую его прозвали «балерун», и быстрый на улыбку, оптимист, балагур, он умел поднимать людей на трудовые и военные подвиги. И люди шли за ним. Ему удавалось из приказов делать просьбы. «Нельзя ущемлять самолюбие людей, унижать их достоинство», – эти слова из трилогии отражают его отношение к окружающим. При этом он мог быть строгим и взыскательным. Знаю, что опоздавшие на пять минут на запланированную с ним встречу не попадали.

Мне всегда было интересно, как Леонид Ильич оценивал свои поступки в качестве государственного деятеля. Как-то зашёл разговор о деле Рокотова, и кто-то заметил, что судили валютчиков в три этапа, каждый раз набавляя срок, и в конце концов расстреляли, то есть подводили не преступление под закон, а наоборот. Леонид Ильич вдруг разозлился и раздражённо сказал: «Рокотов ваш на своих товарищей стучал. Мразь, и нечего о нём говорить. Там ни одного достойного не было, по кому стоило пускать слезу».

* * *

Брежнев принадлежал к поколению, для которого самопожертвование и трудолюбие были нормой: по восемнадцать часов в поле, на стройке, в цехах, в прокуренных залах заседаний, на вагонной полке, в рабочих кабинетах, в блиндажах и на передовой… Ни передохнуть, ни опомниться. Тяжёлое выпало на их долю время. «Недоспали, недолюбили», – сказал как-то Леонид Ильич. Не жалели себя, не берегли здоровье, трудились, уверенные, что честно выполняли свой долг, что избранный ими путь – единственный и непогрешимый, что благодарные потомки будут вспоминать их с гордостью, а история воздаст им должное… И проиграли.

* * *

И вот Леонид Брежнев, внук крестьянина, сын рабочего, наверху власти и славы. Счастлив ли был первый в стране человек, самый главный строитель коммунизма, и было ли оно бестревожно, это счастье?

С точки зрения обывателя, он считался небожителем, которому было доступно всё, о чем можно было только мечтать. Но здоровья уже не было. Он сам говорил: «Я как лисица под виноградом. Вижу, а съесть не могу».

В 70-е годы, когда здоровье дяди пошатнулось, он завел себе заветную рюмку, всем её показывал, говоря:

– Это теперь, ребята, моя доза. Мой врач Миша тут где-то в кустах сидит и бдит…

Будучи подростком, он увлекался голубями. Знал всех любителей в округе. Иногда сделку обмывали – распивали бутылку водки, закусывая луком, чтобы перебить запах.

Мать каким-то образом унюхала и задала Леониду хорошую трёпку.

– Била палкой так, что щепки летели, – смеясь, рассказывал он.

От сигарет отказаться было значительно труднее: бросал и начинал, бросал и начинал. Как-то пошутил:

– Бросать курить ничего не стоит. Бросал сто раз!

Виктория Петровна, которая блюла его здоровье, решительно взялась за это дело сама. Сигареты у генерального секретаря изъяли, спички и зажигалки заперли на ключ. Но однажды Леонид Ильич был позорно пойман на месте преступления. Ночью, в трусах и майке, он осторожно прокрался на кухню, достал из мусора бычки, оставленные охранниками, и, запершись в туалете, закурил.

За этим занятием его настиг кто-то из прислуги и доложил Виктории Петровне.

После этого пошли на компромисс: сделали специальный портсигар, который открывался один раз в час. Однако в его кармане всегда была пачка сигарет, любезно купленная охранниками, так что портсигар был лишь утешением для Виктории Петровны и его лечащего врача.

Когда здоровье совсем ухудшилось, пришлось бросить и курить.

Леонид Ильич стал увлекаться снотворными.

Запуганный бесконечными анализами, обследованиями, выразительными взглядами врачей, он и сам поверил в свои болезни.

Его столько раз на дню спрашивали о том, как он себя чувствует, что это начало его раздражать. И однажды на вопрос жены он резко ответил: «Вы так часто спрашиваете меня об этом, будто никак не дождётесь моей смерти», – чем её очень обидел.

Дядя старел, но не было у него согбенных плеч, голова оставалась непреклонной и всё так же независим её характерный взмах. Горделивая осанка, заносчивый подбородок были врождёнными. Ни возраст, ни жизненные испытания не могли его согнуть. Так он держался всегда, до самой смерти.

* * *

Однажды, придя в кремлёвскую клинику навестить отца, я увидела на экране телевизора генерального секретаря.

– Он тут еще ничего, – сказал отец, – а в жизни одряхлел совсем. Слава Богу, мать его таким уже не увидит. Расстроилась бы старушка.

Засидевшись на троне и потеряв авторитет у народа, Леонид Ильич стал объектом насмешек и анекдотов. Его косноязычие талантливо копировали юмористы. При всей моей симпатии к некоторым из них, я не воспринимаю насмешек над физическими недостатками людей вообще и моего дяди в частности.

И у него, и у моего отца с детства были проблемы с зубами. Леонид Ильич вспоминал, как оба мучились от боли, как не спала мать по ночам, укачивая их на руках. К тому же во время войны ему осколком снаряда выбило челюсть. Делали протезы в лучших клиниках Европы, но это мало помогало…

Вспоминаю, как однажды во время обеда в кабинет Леонида Ильича на десерт подали мороженое. Аккуратно черпая его серебряной ложечкой, он запачкал кончик носа. Меня охватило внезапное чувство жалости.

Что-то детское и беззащитное было в нём в этот момент, и у меня сжалось сердце. Я взяла салфетку, вытерла ему нос и нежно погладила по руке. На глазах его мгновенно выступили слёзы. Был он немощен и