— А кто такой Заварзин? — спросила я.

— Да я и сама толком не знаю… Сволочь.

После разговора со Светланой Андреевной я направилась по тому адресу, где жили люди, взявшие Сережу. Я предприняла максимум мер для обеспечения собственной безопасности. Нельзя сказать, что Светлана Андреевна дала мне точный адрес. Она указала только дом. Я нашла этот дом, посмотрела его номер и указатель улицы, на которой он располагался, и позвонила боссу:

— Дом нашла. Пробейте точный адресок, босс. Вряд ли в этом доме может оказаться много семей Вороновых.

А то тут восемь подъездов… Наугад искать — это может долго оказаться.

Родион перезвонил через минуту и назвал точный адрес. Нынешная жилплощадь гражданина Воронова, главы семьи, если верить данным, выуженным Родионом из базы данных МВД, представляла собой две комнаты с совмещенным санузлом и зверски секвестированной (если пользоваться омерзительным термином современных финансистов) кухней.

Я поднялась по заплеванной лестнице, первые два пролета которой были начисто скрыты облаками густого влажного пара, идущего из подвала. Из него валило так горячо, интенсивно и зловонно, словно там поселился Змей Горыныч, к тому же страдающий алкоголизмом и, кроме того, пренебрегающий священным долгом опохмелки и мало-мальской гигиеной огнедышащей ротовой полости.

По всей видимости, прорвало теплотрассу вкупе с канализацией.

Дверь квартиры номер двести восемнадцать, в которой имел несчастье проживать разыскиваемый мной Воронов, представляла собой нечто среднее между полотном художника-авангардиста, обкурившегося «дури», и входом в больничную палату, на которой криво выцарапан номер и — под ним — диагноз содержащихся за дверью больных. Дверь квартиры поражала буйством красок (как будто на ней разводили палитру) и отсутствием каких бы то ни было элементарных удобств. Под удобствами (в подъезде, подобном этому) следует разуметь дверную ручку, относительно чистую и незаморенную замочную скважину, а также — желательно — косяки.

Вот последних-то как раз и не было, и из неплотно притворенной двери сочились разлохмаченные обрывки шумов, — нечленораздельные вопли, пронзительный женский визг, истерический, со всхлипываниями и подвыванием, смех — и все это под аккомпанемент мерзко грохочущей музыки. По всей видимости, какая-то дикая металлическая «дэдстерская» или «грайдкоровая» команда типа «Impaled Nazarene» или «Hypocrisy», до которых был большим любителем один мой знакомый, с некоторых пор благополучно покоящийся на глубине двух метров ниже уровня Пискаревского кладбища в Питере. Передозировка героина, однако…

Я подняла глаза в поисках звонка, но тут же осознала собственную наивность: на месте, где в нормальных квартирах приличествует быть звонку, торчали два грязных заголенных проводка, по всей видимости — под напряжением.

— Богемные люди, — неодобрительно сказала я и толкнула дверь. — Хотя нет, обижаю… богему. Просто алкаши.

Как я и ожидала, та подалась: не заперто.

Я шагнула в прихожую и тут же едва не навернулась через щуплое тельце мирно спящей девицы. На даме была грязноватая серая футболка явно не по росту и одна желтая тапка. Футболка задралась, и из-под нее проглядывали черные трусики.

От толчка моей ноги девица вздрогнула, затрепыхалась всем телом, а потом, медленно повернув голову, подняла на меня совершенно бессмысленные глаза и проговорила хрипловатым ломким голосом:

— А-а-а… Горбатый, ты, что ли? В-в-в… а зачем бороду отпустил?

Сказав это, девица уронила голову на исходную позицию и снова задремала.

Я невольно прошлась ладонью по подбородку, как бы проверяя, не выросла ли у меня в самом деле бородка. Не обнаружив никакой растительности, чего и следовало ожидать, я перешагнула через галлюцинирующее чудо в грязной футболке и одной тапке, и как раз в этот момент меня посетило второе видение.

Оно представляло собой небритого молодого джентльмена в цилиндре, несшем на себе цвета американского флага, в довольно приличном пиджаке, надетом, правда, на голое тело, и при галстуке, нацепленном непосредственно на шею. Это было самой презентабельной частью прикида молодого человека. Поскольку весь оставшийся его наряд состоял из порванных в нескольких местах семейных трусов, смахивающих не столько на традиционное мужское нижнее белье, сколько на набедренную повязку дикаря. Из-под цилиндра экзотического незнакомца торчали всклокоченные волосы и таращились глубоко запавшие в глазницы темные гляделки, которые глазами-то назвать сложно — столько мутной остекленелости, вызванной, вероятно, ударной дозой алкоголя, плавало во взгляде этих, с позволения сказать, органов зрения.

— В-вы кто? — спросил он.

— Мне нужен Григорий Воронов. Он живет здесь, не так ли?

— Так ли… макля, пакля, рвакля. Грррышка! К тебе какая-то будка.

Я смерила взглядом индивида и попыталась было пройти мимо, но он придержал меня за плечо и забормотал:

— А ты, подруга, н-ничего… ага. Ты… в-водку пьешь? Не? Ты погоди. Ты думаешь, что я… с женщинами обра… обращаться не ум-мею. Так это ты зря. Угу. Я, м-между прочим, будущий муж Гришкиной дочки. С-сожитель, как они говорят.

И он кивнул на лежавшую в коридоре малоодетую девицу.

— Муж? — усмехнулась я, все-таки просачиваясь в проем между стеной и пошатывающимся товарищем в полосатом цилиндре. — Будущий? Желаю вам счастья.

— Ну и дура! — бухнуло мне вслед.

«Нечего сказать, — подумала я, — даже про щенков и котят пишут: отдам в хорошие руки. А тут Светлана Андреевна собственного ребенка отдала в та-акую семейку. Еще неизвестно, каков тот дедушка, у которого живет Сережа.

Сейчас бы узнать его адрес».

Я открыла дверь, ведущую в комнату, и в лицо мне ударила музыка и тяжелый, спертый воздух, пропитанный алкоголем, табачным дымом и еще чем-то отвратительным.

Посреди комнаты лежал практически голый — в одних семейных трусах — мужик и, вставив в рот бутылку пива, одной ногой чесал вторую. Пиво булькало и лилось в ротовую полость. Прямо на жирном брюхе любителя пива сидела столь же скудно экипированная дама — потаскуха с тощими плечиками, торчащими ключицами и грудью где-то этак минус второго размера и курила папиросу. Судя по скверному запаху, который продирался даже сквозь тяжелую, как плотная и давно не стиранная портьера, атмосферу, в папиросе был просто омерзительный табак.

— Где Григорий Воронов? — громко спросила я, не вдаваясь в особые разъяснения и стараясь перекричать музыку.

— Катька, ты? — не глядя на меня, тускло спросила девица и бросила папиросу прямо на грудь мужику.

— Я, — не задумываясь, произнесла я.

— А он… к-кыжись… на кухне был, пьяная морда. Ма-руха, грымза его, за самогоном идти намылилась.

И она загасила окурок прямо о брюхо лежавшего с ней мужика.

Всего последующего она произнести не успела. Мужик, на груди которого дотлевала непотушенная папироса, наконец-то — с опозданием, как динозавр, — почуял, что его поджаривают, и вскинулся так, что тощая дамочка взлетела, как катапультировавшийся из горящего самолета летчик, и, перелетев через всю комнату, угодила головой в большой грязный аквариум, в котором плавали окурки и среди них — на правах жалкого рудимента фауны, когда-то существовавшей здесь — маленькая занюханная рыбка-сомнамбула, больше похожая на фрагмент протухшего холодца.