Смеющаяся девочка, которая любила играть в игигов, спасая своих кукол от черных — мертва.

Девочка, что любила котят, щенков, хомячков и прочую живность — мертва.

Девочка, которая еще в детстве решила пойти в императорский корпус сестер милосердия — мертва.

Она больше никогда не засмеется. Не принесет домой очередного котенка. Не будет ухаживать за стариками в приюте Екатерины Бакуниной. Не выйдет замуж и не родит детей. Не станет писать детские сказки, которые она пробовала сочинять — наивные, трогательные…

Она больше никогда не засмеется…

Я почувствовал, как в глазах встает мутная пелена. Нет, не слезы. Словно бы я ускоряюсь настолько, что все вокруг сливается. Обычно это длится всего пару секунд, вот и сейчас все довольно быстро закончилось. Наверное, так ощущается душевная боль. Не знаю.

— Привет, — сказал я и положил на плиту ромашки.

Оле нравились простые полевые цветы. Кто-то мог сказать, что это безвкусица, недостойная представительницы дворянской семьи. Но любой из нас рассмеялся бы такому человеку в лицо.

— Я принес тебе еще кое-что, — пирамидка на затертом шнурке была теплой, даже горячей, и память услужливо окунула меня в события двадцатилетней давности.

Пепелище родного дома, серые лица родителей, хищный клекот медицинского автомобиля, увозящего тело Оли. И фигурка Пули с пирамидкой, протянутые отцу напоследок врачом. И вот он стоит, держа игрушки на вытянутой ладони, а по закоптившимся щекам его текут слезы, проделывая причудливые бороздки. Я неожиданно для себя аккуратно беру фигурку и пирамидку из ладони отца, и он вдруг резко сжимает мне руку, а потом так же резко прижимает меня к себе. Мне в этот момент почему-то больно, и я пытаюсь разжать ладонь, чтобы выбросить пирамидку. Это она жжет мне руку, словно бы до сих пор не остыла, хотя это не так. Просто Оля безоговорочно верила в то, что это талисман, что дурацкая пирамидка защитит от любой беды. А она предала ее. Вот почему я ненавидел эту безделицу. Как глупо для взрослого человека.

И тогда меня словно бы прорвало. Я говорил и говорил, рассказывая об этом сестренке, объяснял ей, что от собственного бессилия, от невозможности изменить ситуацию выплеснул всю свою боль в игрушку. Наполнил ее ядом потери, наделил несуществующим свойством.

Вещь не может предать. Мы оправдываем собственные поступки чем угодно, лишь бы не принимать ответственность. Да, я сам был тогда ребенком, пусть во мне в тот момент и пробудилась искра. У меня не было опыта борьбы с преступниками, с убийцами, я не знал, что нужно делать. Не мог предугадать, что Оля бросится прочь. Но никто меня и не обвиняет. Никто ни разу не процедил мне сквозь зубы, что я виноват. Что должен был спасти сестренку ценой своей жизни.

Нет. Моя ответственность заключалась не в этом. Я пытался бежать от реальности, обвиняя любимую Олину вещь. А она просто напоминала мне о том, что нельзя зацикливаться. Нужно жить дальше. Не назло, не вопреки, а ради — себя, семьи, друзей, коллег и своего дела.

Говорят, без прошлого нет будущего. Я верю, что так и есть. Но прошлое — это воспоминания, а не сама жизнь. Живем мы здесь и сейчас ради будущего.

Я посмотрел на несчастную пирамидку, которую двадцать лет обвинял в смерти Оли. Солнечный луч пробежался по ее граням, и безделушка вдруг засверкала оранжевым заревом. Его сполохи отразились на фотографии, словно бы поджигая портрет сестренки. По телу мгновенно пробежалась паническая волна… А потом ушла, когда я увидел, что Оля по-прежнему улыбается. Мне больше не страшно.

Это всего лишь игра света и тени. Пирамидка — всего лишь игрушка. Ее очень любила моя сестра. Вот почему я хотел отдать эту вещицу ей. Не избавиться, а заново подарить.

— А Пулю с твоего разрешения я все-таки оставлю себе, — я улыбнулся, отгоняя воспоминания, и, похлопав ладонью по памятнику, пошел прочь.

С души словно бы свалился огромный тяжелый камень. Я сделал то, что давно должен был сделать, и, по всей видимости, именно это меня угнетало в последние дни. А может, и годы. Я как будто бы, наконец, принял ситуацию, оставив себе теплые воспоминания, но при этом избавившись от душевной боли. А еще — от грызущего душу страха. Как нам порой нужно мало, чтобы исцелиться…

— Здравствуйте, — честно говоря, я не думал пересекаться на кладбище с Ириной Сафроновой, но могилы ее родных, оказывается, тоже располагались на Богословском.

Она шла навстречу по заросшей травой мощеной тропинке. Красивая и еще довольно-таки молодая женщина, которую прибило несправедливой потерей.

— Здравствуйте, граф, — Ирина вежливо кивнула, узнав во мне юного Стрижевского, и тут же отвернулась.

«Хорошо, что она не знает о твоей второй личности, — сказал Горин. — А вернее, даже о двух. Подумала бы, что ты ее преследуешь».

«А меня, если честно, не это беспокоит, — отозвался я. — Мне кажется, она все-таки что-то знает о Ящерице… Знает, но не говорит».

«Так ведь тут ничего особенного, — отмахнулся Борис. — Кто ты такой, чтобы она перед тобой откровенничала? Ты ведь даже не полицейский, хоть и ведешь, по твоим же собственным словам, расследование. Ты — игиг. Такой же, как и убийца ее сына».

«Понимаю, — согласился я. — Но разве ей не хочется, чтобы преступника поскорее накрыли?»

«Естественно, хочется, — Горин даже крякнул от нетерпения. — Но вдруг ты, скажем, заодно с убийцей? Вдруг ты покрываешь своего же, паренька с искоркой? Или девчонку… Знаешь, в моем мире такое сплошь и рядом — продажные судьи отмазывают своих сынков, врачи закрывают глаза на ошибки коллег…»

«Слушай, неужели у вас все так плохо?» — не выдержал я.

«Это не плохо, — отрубил капитан. — Это проза жизни. Реальность. И здесь, у вас, я уверен, в этом плане отличий мало. Вот скажи мне, что с тобой сделают, если ты размажешь в лепешку нескольких прохожих?»

«Такое уже было, — поморщился я, опять вспоминая бедолагу Марафонца. — Игиг из Северо-Американских Штатов отсидел десять лет…»

«Я читал об этом, — перебил Горин. — Да, его закрыли. Но вот Аллигатора в свое время отмазали. Разве не так?»

Увы, мой напарник был прав. Это случилось в Испании, кажется, или в Португалии, уже точно не помню. Амбал по кличке Аллигатор расплющил легковую машину с компанией друзей — просто потому что они слишком быстро ехали от квартала, где в тот день был совершен теракт. Местных игигов тогда подняли по тревоге, потому что были крупные жертвы, полиция не справилась. И Аллигатор, завидев старый «Сеат» с парнями в темных очках, решил вдруг, что это убегающие преступники. Хотя в ориентировках четко была указана «БМВ», амбал упирал на то, что террористы могли сменить машину. В итоге один из парней выжил, но остался калекой, а четверых хоронили в закрытых гробах. Аллигатора оправдали, сославшись на объявленное в тот день чрезвычайное положение.

«Он совершил отвратительный поступок, — сказал я Горину. — Убил ни в чем не повинных людей, будучи заведомо сильнее их. И прикрылся суматохой. Но он в то же время не серийный убийца. А этот менталист…»