При таких обстоятельствах было бы очень опрометчиво надеяться, что признательность, внушенная там и сям правлением англичан, может уравновесить то недовольство, которое они возбуждали среди тех, от кого отняли власть и влияние.

Нам остается признать, что могущество Англии покоится на армии, и на армии, две трети которой для англичан только наемники. Эта поддержка может показаться слабой, особенно для такого обширного владения. Но мы должны обратить внимание на силу сопротивления, которую англичанам приходится преодолевать. Здесь мы находим население, которое по привычке и по долгой традиции совершенно пассивно, – население, которое так долго было организовано иноземными военными правительствами, что самое понятие о сопротивлении им было утрачено. Мы находим население, лишенное всякого единства, с национальностями, лежащими слоями одна под другой, и с языками, вовсе непохожими, образовавшимися путем слияния (так называемые сложные наречия), другими словами – население, не способное ни на какое общее дело. Я уже говорил, что, если бы это население имело хоть искру той корпоративной жизни, которая отличает нацию, его нельзя было бы сдержать той лапой, какой его сдерживает Англия. Однако нет никаких признаков, что в ближайшем будущем эта корпоративная жизнь в нем возродится, и потому британское правительство для мирного времени оказывается достаточно прочным. Оно во многих отношениях сильнее, чем было во время мятежа.

Отношение английских войск к туземным войскам увеличено, и приняты многие предосторожности, внушенные самим мятежом. Мятеж может повториться, но, пока мятеж останется простым мятежом, нет основания опасаться, что он будет пагубным для английского владычества. Туземным войскам недостает туземных предводителей, и до тех пор, пока они не встречают действительной поддержки со стороны народа, пока их собственные цели остаются теми, какими они были при первом мятеже, то есть вполне непатриотическими и эгоистическими, пока имеется возможность распускать их и заменять новой туземной армией, – до тех пор положение Англии в Индии изнутри будет достаточно обеспеченным. Но этот вывод, утешительный для Англии, освещает одновременно и некоторые опасности. Во-первых, то, что было сказано о привычке туземного населения к пассивному отношению, может быть применено только к индусам. Мусульмане в значительном большинстве имеют иные обычаи, иные традиции. Они не имеют позади себя веков подчинения: напротив, недалека еще та эпоха, когда они были правящей расой. Во-вторых, мы должны помнить, что если вообще Индии недостает единства, то один вид его в ней не вполне отсутствует, – это единство религии. В Индии есть могущественное и деятельное единство ислама, в ней есть, хотя и менее деятельное, но тем не менее реальное единство брамизма. В сочинении д-ра Гентера об индийских мусульманах есть глава «Хронический заговор внутри нашей территории», в которой автор утверждает, что под влиянием вагабитских[142]проповедников постоянно возбуждается религиозное волнение против английского правительства; согласно д-ру Гентеру (хотя другие это отрицают), особенно замечается это в той части населения, которая сохранила самые блестящие воспоминания и, следовательно, питает самую острую ненависть к заместившей ее расе. Брамизм – религия упорная, хотя и далеко не такая вдохновляющая. Нельзя забывать смазанных патронов 1857 года.[143]Хотя мятеж был по преимуществу военным мятежом, но он возник из религиозного начала и показывает, чего англичане могут ждать, если громадное индусское население придет к убеждению, что его религия угнетается. А между тем индусская религия не стоит, как магометанская, вне пределов той области, которую наша наука считает своею. Англичане объявили, что всегда будут охранять священные начала религиозной терпимости, и на этом основании им повинуются; но что, если индус начнет понимать, что самое обучение европейской науке есть уже поход против его религии?

Таким образом, крупные религиозные движения менее невероятны, чем националистические. Но обе религиозные силы, если даже они и живее, непосредственно нейтрализуют друг друга. Ислам и индуизм противостоят друг другу; один, сильный своей верой, другой – численностью, они создают род равновесия. Не вправе ли мы предположить, что когда-нибудь христианство сделается примиряющим элементом между европейцами и этими соперничающими религиями? Нужно помнить, что ислам – это грубое выражение семитической религии, а брамизм – творение арийской мысли, тогда как христианство выделяется на фоне мировых религий как продукт слияния семитических и арийских идей. Можно сказать, что Индия и Европа обладают одними и теми же элементами религии; но в Индии эти элементы не согласованы, в Европе же они соединились в христианство. Иудаизм и классическое язычество в Европе в начале нашей эры летосчисления были тем, чем теперь являются в Индии магометанство и брамизм; но здесь эти элементы остаются раздельными и только изредка делали усилия соединиться, как в религии сикхов и в религии Акбера.[144]В Европе же слияние произошло через посредство христианской церкви – слияние, которое в новой истории становилось все более и более совершенным.

Таким является положение индийской империи, когда мы рассматриваем ее саму в себе и принимаем во внимание только те внутренние силы, которые влияют в самой Индии; для оценки же ее прочности необходимо рассмотреть и влияние сил, действующих на нее извне.

Истории редко приходится иметь дело со странами, которые были бы так изолированы, как Индия. Со времен Неарха, адмирала Александра Великого, и до времен Васко да Гамы ни один европеец не переплывал Индийского океана, и только арабы, кажется, делали высадки в Синде еще при калифе Омаре.[145]Помимо этих случаев, мы находим следы внешних сношений Индии на юге только с одной страной, именно с Явой, но в этом случае влияние исходило из Индии, ибо в языке кави[146]острова Явы мы находим сильные следы языка и литературы индусов. Чем море было для полуострова, тем для долины Ганга был громадный барьер Гималаев, который делал Индию скорее островом, чем полуостровом. И с этой стороны влияние Индии перешло за ее границы в Центральную Азию; буддизм начал свое обширное завоевание на север и на восток от Гималаев. Но, насколько нам известно, здесь все политические сношения, войны и вторжения происходили исключительно в одном пункте.