Даже если бы я хотел, то не смог бы удержаться от падения. Карниз узкий, на нем не встанешь как следует. Как только мои каблуки касаются его, он выскальзывает из-под меня, будто само здание падает от меня в противоположную сторону, а не я вылетаю из окна своей квартиры на двадцать девятом этаже.

Боли нет. Когда начинается мое падение, я закрываю глаза и представляю себе, что это не я, тот единственный предмет во всей вселенной, который в данный момент ведет себя вопреки законами природы. Это не я падаю, а весь остальной Лондон падает прочь от меня, а я просто парю в воздухе на одном месте. Стремительный поток воздуха бьет мне в лицо, и бьет с такой силой, что врывается в рот, заставляя щеки трепетать, как какой-нибудь дурацкий плохо накачанный воздушный шар. У меня такое ощущение, что город нанизан на металлический стержень и вертится, как, например, футболисты в старой настольной игре — будто какой-то гигант крутанул огромную ручку и весь южный Лондон завертелся, как волчок.

А может быть, город поворачивается так, чтобы я при падении не разбился в лепешку? Большие события происходят ради Дженсена Перехватчика.

Сначала я даже не понимаю, где я. Я больше не лечу; кругом тишина. Мне удобно. Я лежу на спине, и вокруг что-то мягкое. Я сплю. В кровати. Но не в своей. В кровати, стоящей в какой-то маленькой комнате. Я вижу все смазанным, будто через грязное стекло, которое неплохо бы было хорошенько помыть. Я поворачиваю голову в разные стороны, медленно, будто думаю, что смогу убрать все эти пятна перед собой, вытерев лицо о воздух. Но это не помогает. Моя голова без сил падает на подушку. Чувствую я себя довольно паршиво. Даже, можно сказать, отвратительно. Я пытаюсь что-то сказать.

Я слышу чей-то голос и вроде как узнаю говорящего, хотя никогда с ним не встречался… Если вы понимаете, о чем я.

— Кто, черт возьми, ты такой? — говорит этот голос.

Я приподнимаю голову. Соображаю я плохо, а в животе, не останавливаясь, идет какая-то возня — там бурчит, будто варится овсянка или будто там гнилое, насыщенное газами болото из телешоу про джунгли. Пузыри в животе поднимаются и заставляют меня открыть рот и рыгнуть.

— Дженсен Перехватчик, — с трудом говорю я, отвечая на заданный вопрос, но при этом чувствую сильный позыв к рвоте, и мне кажется, что меня вот-вот стошнит прямо тут, в кровати. Я почти ничего не вижу, голова кружится, как у последнего наркомана. Все силы уходят на то, чтобы только держать голову приподнятой и ответить, кто я такой.

— Это Дженсен Перехватчик, — говорю я снова, и у меня такое ощущение, что я пытаюсь говорить, опустив голову в ведро, полное липкой жидкой грязи. Изо рта у меня течет слюна. Голова наполовину парализована — похоже на ощущение после укола «заморозки» у зубного врача.

Человек, спрашивающий меня, сидит у моей кровати. Я едва различаю его на фоне яркого света, идущего из окна за его спиной. Его фигура размазана, и, чтобы разглядеть его, мне приходится щуриться. Яркий свет меня раздражает.

— Можно подумать, это все, на хрен, объясняет, — говорит этот черный силуэт.

— Да… — отвечаю я, но больше у меня ни на что нет сил, и я погружаюсь в темноту. Темноту такую черную, какой я раньше в жизни не видел.

Я слышу храп. Громкий храп, храп с открытым ртом, с присвистом… Так, наверное, храпят старые бродяги. И только через несколько секунд я понимаю, что это храплю я, мешая своему собственному сну. Но мой сон — сон больного человека. Причем совершенно больного или даже помешанного. Потому что я знаю, знаю даже во сне, где я слышал этот голос. И знаю, как все было, когда я раньше слышал именно эти слова. Я все это слышал, потому что я уже здесь был и видел (или даже Видел) все, что происходит сейчас. Когда это произошло, я стоял в этой самой комнате, глядя на Мартина Мартина, лежащего на больничной кровати. Он только что устроил свой сумасшедший цирк в телестудии, он сошел с ума и орал на Джексона и его внучку, на этих двух придурков. Я и там был — в студии. Я парил над зрителями — над этими вонючими стариками; я видел, как Мартин Мартин рухнул на пол и как он блевал кровью; видел, как Дэвлин Уильямс страшно запаниковал, а потом затолкал потерявшего сознание Мартина Мартина в свой быстрый фургон; и я следил за ними всю дорогу до этой больницы. Я стоял в углу этой самой комнаты, и Дэвлин Уильямс видел меня. Он сказал: «Кто, черт возьми, ты такой?», а Мартин Мартин ответил: «Это Дженсен Перехватчик».

В моем болезненном сне, похожем на сон перебравшего наркомана, появляется одна мысль. Появляется, как крошечный осколок сияющего алмаза — отчетливо, ярко и до боли резко. И эта мысль пронизывает мой мозг, как луч света:

«Я — Мартин Мартин».

* * *

С течением времени я начинаю чувствовать себя чуть лучше. Но я не в состоянии полностью контролировать тело Мартина Мартина. Мне непривычен его вес или то, как оно двигается. Все, что я пытаюсь заставить сделать это тело, кажется, требует от меня неимоверных усилий. Поэтому мои попытки двигаться самостоятельно похожи на жалкие и неуверенные движения старого калеки. И я постоянно все роняю и сбиваю. Язык Мартина Мартина больше, чем язык Дженсена, и мне постоянно кажется, что мой рот им забит до отказа. И у него не только язык больше, если вы понимаете, о чем я. Хотя имейте в виду, что и Дженсен никогда не жаловался на… на свои размеры.

И еще мне совершенно непривычна вся окружающая обстановка. Люди говорят здесь как-то странно и иногда непонятно. Будто они все — герои какого-то исторического телесериала. Медсестры, которые за мной ухаживают, говорят странными голосами, типа: «Ох, какое отвратительное состояние афтобусного движения в наши дни! Я добиралась сегодня до работы сто лет» или «Ты смотрела по телевизеру эту программу вчера вечером? Этот премьер-министр, вот умора! Ха-ха!». Но заботятся они обо мне очень хорошо. Я смотрю на них молча, двигая большим языком Мартина Мартина в его рту. А они продолжают делать мне всякие процедуры, не прекращая своей болтовни. Периодически приходит Дэвлин Уильямс. Я слышу, как он спрашивает у медсестер, когда можно будет забрать меня из больницы. Я слышу, как докторша сурово говорит Дэвлину Уильямсу, что с клинической точки зрения со мной все в порядке и все дело, скорее всего, в переутомлении, стрессе, «безрассудной трате сил и здоровья», в нервном истощении, и все, что мне нужно, — так это хороший отдых.

Я не могу сказать, сколько продолжается вся эта хреновина, потому что я то прихожу в себя, то снова теряю сознание. Я — как какой-нибудь сломанный уличный фонарь — то включаюсь, то выключаюсь. Моя несчастная голова чувствует себя как гребаный футбольный мяч, по которому со всей силы лупят бутсами. И еще я еле-еле двигаю руками и ногами — настолько они тяжелые.

Но в течение всей этой полужизни-полусмерти жизнь Мартина Мартина и содержимое его головы принадлежат мне. Я прекрасно знаю, что он сделал и что он сделает. Я знаю, как он начал, и я знаю, как он кончит. Мое знание ММ представляет собой какие-то гребаные обрывки. Некоторые из них — это настоящие мысли, воспоминания и тому подобное, а остальные больше похожи на какие-то инстинкты, как у гребаного тигра в гребаных джунглях. Я хочу сказать, что вы же не думаете постоянно, что вы тот, кто вы есть, так ведь? Вы просто делаете то, что считаете нужным, то, что кажется вам естественным, и именно этим вы и являетесь. В точности как тигр, или олень, или гребаная мартышка. Вот и я так же. Я — ММ. Я просто он, поэтому все, что мне нужно делать, — так это просто, черт возьми, быть, так?